У шалаша, который хотя и пустовал все эти дни, да уже получил название — командирский, Хохлачев устало снял вещевой мешок и сладко потянулся, словно стряхивая с себя многодневную усталость. Позвал Мушникова, Жилягина и Марию в шалаш:

«Обговорим план наших дальнейших действий».

Долго они обсуждали кандидатуры связных и их дублеров — дело ответственное, тут нужен боец не только верный, но и смекалистый, мужественный. А когда пришли к общему мнению, Хохлачев приглашал поочередно бойцов и инструктировал их, называл пароли и отправлял к лесникам. Отряду нужны были боеприпасы, мины, гражданская одежда, продукты, отряду нужно было надежное взаимодействие с местным партийным подпольем.

Когда последний связной, получив задание, покинул шалаш, Хохлачев развалился на душистом сене.

«Теперь можно и поспать, — с удовольствием проговорил он и попросил Мушникова: — Разбуди часа через три. Начнем обстраиваться и укрепляться. Засечную линию определим, землянкам места наметим».

Чтобы не мешать разведчикам, Мария и Мушников вместе со всеми бойцами отряда ушли подальше от шалаша и начали, как они назвали, предварительное обсуждение строительства жилья и оборонительных сооружений. Все были возбуждены, каждый вносил предложения. И Мария хорошо понимала их — неизвестности больше нет, а есть будущее, боевое, горячее.

Сколько раз приходила Мария после того памятного дня в «свой уголок», чтобы забыться в зябкой тишине, уйти в прошлое; сколько молчаливых часов провела она на пеньке в окружении пушистых сосенок; сколько дум передумала об Андрее и детях, сколько раз виделись ей картины прошлого семейного счастья; сколько раз надежда увидеть сыновей живыми согревала душу. Обычно никто не нарушал ее уединения. Отряд от месяца к месяцу все пополнялся и пополнялся добровольцами, и Мария привыкла к этому; она и сегодня ушла сюда, чтобы остаться один на один со своими думами, со своим горем, вновь так больно хлестнувшим ее.

Накануне она ходила с группой партизан к лесничему, чтобы отнести листовки, а взять у него продукты, магнитные мины и узнать, нет ли какого нового задания. С весны сорок второго отряд Хохлачева наладил связь с большим партизанским отрядом, который действовал в псковских лесах. И вот уже больше полугода через него поддерживали они связь с Большой землей, получали задания, магнитные мины, оружие, обмундирование, и теперь их партизанская борьба приняла более целеустремленный характер. И на этот раз задание было конкретным: уничтожить в одном из сел гарнизон фашистов и полицаев. Соседний отряд одновременно совершит такой же налет на другой гарнизон гитлеровцев. Цель этих налетов — обрубить руки гитлеровцам, которые слишком осмелели за последнее время и сделали несколько глубоких вылазок в лес. Того и гляди, обнаружат партизанские базы. Вот и решено опередить их.

Возвратившись от лесничего, Мария рассказала Хохлачеву, Мушникову, который стал начальником штаба отряда, и Жилягину, начальнику разведки, о полученном задании, и они сразу же обсудили план действий. А утром Мария решила собрать еще и коммунистов, чтобы поговорить и с ними о предстоящей операции. Хотела сделать это в командирской землянке, более просторной. А когда вошла в нее, остановилась изумленная: у стола сидел Эрземберг и что-то рассказывал. Увидев Марию, вскочил, побледнел как мертвец, но тут же испуг сменился приветливой улыбкой (нашлась спасительная мысль), и Эрземберг шагнул к Марии, протягивая руки:

«Верно говорят: гора с горой…»

«Очень верно. Не думал, предатель, что жива я останусь…»

«Но я же, Мария Петровна, всегда поддерживал Советскую власть, хотя меня вынуждали вредить, — торопливо, боясь, что его не дослушают и, значит, не поймут и не поверят, говорил Эрземберг. — И детишек ваших, Мария Петровна, в целости я до станции доставил, вместе с председателем кооператива… Меня заставляли убивать коммунистов и комсомольцев, но я не мог и не могу. Из Риги вот бежал, чтобы воевать против фашистов…»

«Нужно понять его, Мария Петровна, — поддержал Эрземберга Хохлачев. — Он был твоим лучшим учеником. Ты его научила русскому языку…»

«Он хочет повторить то, что ему удалось в кооперативе! — возмущенно перебила Мария Хохлачева. — Не пройдет номер! Одна дорога ему — смерть!»

«Но я же пожалел вас, Мария Петровна. Это ли не доказательство?»

«Заблудших прощают, Мария, — вновь вмешался Хохлачев. — Он готов искупить свою вину. Для того и пришел к нам!»

«Я не верю ему. Он — предатель!..»

Эрземберг взметнул руки, чтобы обрушить кулаки на голову Марии и выскочить из землянки (вдруг удастся бежать), но в этот миг Хохлачев и Жилягин повисли на его руках, заломили их за спину, и Эрземберг, не сопротивляясь, сник. Ухмыльнулся:

«Всегда меня учили: не жалей врага. Я отступился от этого правила. И вот теперь…»

«Не меня ты пожалел, — гневно бросила Мария. — Себя! Трус несчастный!»

С ненавистью метнул взгляд Эрземберг, заговорил с вызовом:

«Приказывай, как у вас говорят, в расход. Будем квиты. Я твоих детей, ты меня… Я несу крест Перуна!»

«Мы не решаем, — гневно оборвал его Хохлачев, — выходи, сволочь! Народ решит твою судьбу. Партизаны решат!»

Обвиняла Мария. Она говорила гневно о том, что в лихую годину для Родины выползают из щелей вот такие скорпионы, копившие до поры до времени яд. Они жестоки. Они опасны. Но конец у них один — презрение народа и смерть от руки его.

Партизанский суд вынес единодушное решение — расстрел. Эрземберга повели к болоту. Он шел, насвистывая какую-то неизвестную Марии песенку. Поглядывал, казалось, беспечно на высокие сосны, он словно прогуливался по лесу, только пальцы его нервно теребили конец веревки, которой туго были связаны его руки.

«Стой!»

Эрземберг вздрогнул, остановился. Ему развязали руки. Он втянул голову в плечи, съежился. И вдруг встрепенулся и выкрикнул злобно:

«Нет у тебя детей! Вот этими руками!..»

Этот дикий, жестокий выкрик Мария не могла забыть ни на миг. Убитая горем, сидела она на старом пеньке и не замечала, что туман приближался к ней, окутывая ее, как и деревья, лохматыми хлопьями. Сырыми, холодными.

«А я на что-то надеялась. Нет вас, мальчики мои, нет!..»

…Не слышала Мария, как подошел Хохлачев. Поежилась, когда он спросил:

— Не замерзла, Мария?

Только теперь почувствовала, что продрогла. Хохлачев накинул ей на плечи телогрейку, сел рядом на посыревшую от вечерней росы хвою и проговорил с грустью:

— Когда жену мою убили, я тоже места себе не находил. И до сих пор вот… Рубец от раны остался. Жесткий, чувствительный.

И сам удивился, отчего вдруг заговорил о своей боли. Он шел сюда с противоречивыми мыслями; он понимал, как тяжело Марии потерять последнюю надежду увидеть своих сыновей, и в то же время он не