Фролов растерялся и слабо запротестовал:

— Да ты чего, с ума сошел… — хотя рука его уже вцепилась в рубашку Юдина, скомкала, притянула ближе.

Теперь все было совсем не так, как на даче. Там — тишина и уединение, а здесь повсюду глаза и уши. Фролов попятился к стене подальше от эркера, чтобы не попасться случайному прохожему. За стеной Роза Эдмундовна слушала радиоспектакль, а в коридоре громко топал ребенок.

— Ох, Вов, у меня времени в обрез, сейчас ученик придет. Давай завтра? Ты во сколько освободишься?

— В пять.

— Отлично, приходи после пяти.

— Что, прямо сюда?

— А куда ж еще?

— Хорошо. Я приду.

И вот все покатилось к черту, трясясь, грохоча и разваливаясь на ходу. В четверг Юдин встретил Фролова на пороге квартиры, охваченный радостью как огнем, и громко прошептал:

— Пошли скорее.

Много лет спустя Фролов вспоминал эти минуты как благословенное чудо, а тогда казалось — ужас, а вдруг кто-нибудь заметит. Сердце выпрыгивало у него из груди. Он был проклят и одновременно благословлен. Все говорил себе: вот сейчас, еще минуточку. Еще секундочку. Уйти было невозможно. Каким-то краем сознания Фролов уже понял, что никуда не денется от Юдина. Он будет думать о нем, таскаться к чужому дому, торчать на лестнице, укоряя себя за слабость и страшась переступить порог. Но, слава богу, не сейчас, а чуть позже, а сейчас можно и поддаться.

Смешно, что он мыслил эту странную связь именно в таких терминах: «поддаться». Будто что-то надвигалось на него и захлестывало, а он выбирал — уворачиваться или нет. Все это было похоже на горный обвал. Минуту назад стоял на ногах — и вот уже лежишь, погребенный под неподъемной тяжестью.

В те первые дни они почти не разговаривали, только набрасывались друг на друга за закрытой дверью, боясь издать лишний звук. Фролову стало казаться, что раньше он не замечал, как вблизи выглядят лица. Какого цвета глаза, как блестит лоб, какой бывает форма губ и кожа на кончике носа. Впервые в буднях Фролова появилось что-то, о чем хотелось вспоминать перед сном. На работе он был рассеян, с трудом мог сосредоточиться на делах и часто поглядывал на часы. Танечка в курилке спросила, как там дела с Ивановой, и Фролов даже не сразу вспомнил, о чем речь.

— А?

— Иванова из Нижневартовска, помните? Вы еще хотели уточнить в отделе кадров, уехала она или нет.

— Ах да… Все верно, уехала.

— А я что говорила? Видите, эта квартира уже у вас в кармане.

— Наверное, — согласился Фролов.

— Не наверное, а так и есть, — убежденно сказала Танечка.

Нужно было изобразить радость — Фролов изобразил. Но стоило Танечке скрыться за углом, как он снова выбросил из головы лишние мысли. Умом он уже был в гостях у Юдина, в комнате с эркером, закрытой на ключ и с задернутыми шторами.

Погода испортилась. На второй неделе октября зарядили ледяные дожди, началась слякоть, и от холода зуб на зуб не попадал. Дворник переоделся в безразмерный брезентовый дождевик и бродил в нем, опустив голову под капюшоном. Ебелкин взял больничный, чтобы сидеть с простуженной Лерочкой. Валерка обмотался шарфом и поминутно чихал, бормоча извинения себе под нос. Фролов за компанию со всеми кутался в свитер, натягивая его до подбородка, и сидел в кабинете, нахохлившись и ни с кем не разговаривая. Даже в курилку почти не ходил — боялся нарваться на Шурика с его расспросами о браке.

Ему казалось, что, затаившись, он как-то переживет эту странную осень. Дома ничего не спрашивали, новых скандалов не было — ни Лена, ни Фролов не поднимали острых тем, а Ванька вечно пропадал черт знает где. И все же Фролов был осторожен. Он не злоупотреблял встречами с Юдиным и придумал убедительное объяснение, почему иногда задерживается: потому что работы свалилось много, а коллега на больничном, и приходится работать за двоих.

Одного он не учел: Юдин и тайна противоречили друг другу. Все сокровенное, что во Фролове было стиснуто, в Юдине прорывалось наружу. Ты красивый! Приезжай сегодня же! Почему не приедешь? Ф-фыр! Обиделся! А знаешь что! Знаешь! Ооо! Была история! А вот еще! И на тебе! Защекочу!

У Фролова сосало под ложечкой — так он боялся этой мощи; но в страхе было много восхищения и тайного любования: как он так может и почему не могу я?

Фролова даже пугало, что Юдин нравится ему как-то безмерно. Фролов чувствовал себя в большей безопасности, когда чувства были строго дозированы. А теперь его куда-то несло, как ребенка, бегущего по холму под уклон, и, в испуге таращась вперед, он бежал и бежал, пока не начинало колоть в боку, но и тогда не мог остановиться.

В один из таких безумных дней Юдин без предисловий позвал Фролова на дачу в выходные, но теперь с ночевкой и без рыбалки. Что особенно поражало — даже без видимости приличий.

— Ну почему, почему нет? На даче нас не увидят.

— Все равно.

— Это из-за семьи, что ли? Да начхать мне, что ты женат. Я, знаешь ли, не ханжа.

«Не ханжа» — это еще мягко сказано.

— Нет, не из-за этого.

— Тогда почему?

— Так будет лучше.

— Кому лучше?.. Вовка, да что ж ты такой дикий?

В его устах даже слово «дикий» звучало ласково.

Помучившись день, Фролов принял решение. Он сказал жене и сыну, что снова поедет на рыбалку, объявив, что это последний выезд в сезоне, и пропустить его никак нельзя. В субботу ранним утром он уже трясся в электричке. Ехал и смотрел, как за окном проплывают поля — черные, серые, буро-рыжие, как спины рысаков, проносящихся мимо. Было страшно, но по-юношески легко. Раз уж решился, какая теперь к черту разница.

День на даче выдался долгим, а ночь бессонной. Они бродили по лесу и искали поздние грибы. Грибов было мало, за последнюю неделю все перемерзли, и за три часа Фролов насобирал половину