— А документы при чем? — не сразу понял я.

— Я его дочь. Они не хотят, чтобы имя Костаки позорило их заведение, — равнодушно объяснила она.

— Но ты-то при чем? Тем более сама поступила…

Она скривилась, как от пощечины.

— Я — Костаки. К тому же сама ли — вопрос. Может, отец тихонько заплатил, чтобы меня взяли, а я думала, что это моя заслуга, и гордилась. Но хуже другое. Отца обвиняют в убийстве Леши! Неужели он это сделал из-за меня?

Вот же глупая девчонка!

— Нет, не из-за тебя, — я тоже бросил в воду камешек — побежали круги.

Вот сейчас мы разговариваем — значит ли что-то этот разговор для реальности? Если убедить Лену, что она не виновата, изменит ли это что-то в ее судьбе? То, что Костаки закрыли, уже изменило. Не окажись я в этой реальности, все у нее было бы по-другому.

Я бросил еще камень — и опять круги.

— Откуда ты знаешь? — прошептала она.

— Ты только сразу ответь, готова ли ты принять правду. И я расскажу. Но сперва скажи, что сама думаешь.

— Он мой отец, каким бы он ни был. Мне его жать. И очень хочется верить, что это все поклеп конкурентов! Что его подставили!

— И Лешу он не убивал?

Она вздохнула.

— Из-за меня — мог!

— Так, ладно. Просто поверь, Лешу он убил не из-за тебя, а потому, что тот сильно накосячил. И не своими руками застрелил, а нанял киллера. К остальному ты не готова.

Лена смотрела на меня, вытаращив глаза и открыв рот.

— Откуда ты знаешь⁈ Как ты можешь говорить с такой уверенностью? — В ее голосе обида смешалась с возмущением. — Он был отличным отцом! Я не верю!

Вспомнился мой отец, никудышный родитель, а человек, выходит, неплохой. И так бывает.

— Среди девочек, которых Леша готовил на продажу в бордели, была моя подруга. Именно поэтому Алексис Костаки не хотел, чтобы Леша знался с его дочерью. Этот парень катался по городам, очаровывал девочек, и, если они подходили, опаивал их и продавал. Моя сестра не подошла, Алиса — вполне, потому что она практически сирота, и никто ее не стал бы искать.

Лена закрыла лицо руками и прошептала:

— И я защищала этого человека! Вот же дура! Господи, как же отец был прав!

И без того большие глаза Лены сделались совсем круглыми. Я коснулся ее плеча.

— Как бы там ни было, ты ни в чем не виновата, держись!

— Леша? Девочек на продажу? Так вот оно что! А в этом обвиняют папу!

Что изменится от того, если я сделаю ее еще более несчастной? Расскажу, что человек, которому она доверяла, которого любила — чудовище? Примет ли она правду? И если да, сможет потом хоть кому-то верить? Если ей так легче, пусть думает, как нравится. Это поможет продержаться на плаву сейчас, а дальше, если захочет — разберется. Не захочет — никто не заставит разбираться.

Дед погреб к берегу, я встал, кивнул на него.

— Мне пора домой.

— Спасибо, — прошептала Лена.

Круги, побежавшие по воде от очередного камня, схлестнулись с волной и растаяли. Это она еще не знает, что сама на собственного отца вывела, сдав Лешу.

— Наверное, мы больше не увидимся, — сказала она с сожалением.

— Земля круглая, — ответил я. — Сил тебе. И удачи!

Как же ей теперь придется тяжело! Интересно, как бы она себя повела, если бы узнала, как все было на самом деле и кто за этим стоит? Проверять, пожалуй, не буду, враги мне ни к чему.

Дед уже растирался полотенцем на берегу.

— Эх, хорошо! Теплая!

— Который час? — спросил я.

Достав часы из кармана сумки, дед ответил:

— Начало десятого. Пожалуй, пора. Нас уже заждались.

Видно было, как ему не хочется отсюда уходить, как он оттягивает время. Но долг есть долг. Мы вскарабкались на бетонную набережную и пошли вдоль стихийных рядов торговцев. Мимо чинно прохаживались приценивающиеся, как наскипидаренные, носились другие покупатели, ошалелые, как с цепи сорвавшиеся. Пожлая женщина нагребала посуду. В одном месте набрала, в другое переместилась. Другая насела на книги. Причем покупали они как-то странно, не присматриваясь и не торгуясь. В воздухе витала напряженная нервозность, нехарактерная для воскресного дня.

— Блузку давайте, — говорила женщина продавщице-старушке. — Что еще есть?

— Размер какой, дочка?

— Вот такой, — женщина указала на себя. — И на девочку восьми лет что-нибудь.

— Так-то мерять надо, — говорила старушка, показывая брюки. — Вдруг не подойдут. Десять тысяч такие.

Покупательница повесила вещи себе на руку, словно их могли забрать.

— Нормально, подгоню по росту. И панамку вон ту.

Мы прошли дальше, туда, где дед продавал пластинки, радиодетали и старинный граммофон. Были бы деньги с собой, взял бы его, вот где раритетище!

Люди все прибывали, и спокойные, и наскипидаренные. Расталкивая всех, к парнишке, торгующим постерами, журналами и значками, пробилась полная блондинка средних лет и что-то горячо зашептала ему на ухо. Я насторожился, прислушался, но слов не разобрал. К нему подошел паренек-покупатель, чем-то поинтересовался, и продавец, что-то спросив у матери или кто она ему, ответил:

— Все, ничего не продается. — И начал собираться.

Никто не придал значения его спешной эвакуации, а у меня возникло предположение, что началось. Неужели эти сволочи объявили об обмене денег в воскресенье, когда закрыты сберкассы и ничего нельзя обменять? Потом, конечно, будет можно, но пока об этом никто не знает. Люди помнят, как у них украли сбережения в девяносто первом, и запаникуют.

Я остановился и, чтобы подтвердить свои догадки, чуть сдал назад под любопытным взглядом деда.

— Что случилось? Начался обмен? — спросил я у женщины.

Она разразилась таким ругательствами, что боцман заплакал бы. А бабушкин пес — взвыл бы от того, что сила великого и могучего слова свернула его уши в трубочку.

— Суки, тридцать пять тысяч!

— Что? — спросил торгующий рядом мужик.

— Обменять можно тридцать пять тысяч, и все! — зычно объявила она. — А остальное — на книжку! То есть прощайте, деньги. Ну не сволочи, не упыри, а?

На нее посыпались вопросы, а мы пошли дальше.

— То, о чем я предупреждал, — сказал я.

— Но это же меньше, чем у