– Пинки?.. – спросил Лукас с долей удивления.

– Нет! – выдала она.

Лукас медленно опустил руку и посмотрел на нее очень холодным взглядом.

– Можешь же ты удивить, – едко произнес он.

Она почувствовала, что начинает краснеть. Конечно, Лукас сейчас же убедит ее попросить с плачем прощения и еще собственными руками налить ему другой чай – ясно как день!

– Когда я спросила, кажется ли тебе ӧссенский чай ужасным, ты лишь рассмеялся! – выпалила она обиженно. – А теперь выходит, что я была права. Речь не о том, что гӧмершаӱл невкусный. Ты просто его боишься!

Если бы она подумала, то, скорее всего, никогда бы ничего подобного не сказала; однако, как только это прозвучало, она поняла, что попала прямо в цель. Лукас разочарованно покачал головой.

– Вот так и делай доброе дело – тебя обвинят в трусости! – засмеялся он. – Классика.

Он взял свою чашку и залпом выпил остывающую жидкость.

– Сюрприз, Пинки! Я не пытался тебя отравить. А теперь, надеюсь, позволишь мне выпить чай, который я люблю.

Она заморгала в удивлении. Лукас поставил чашку и уставился в пустоту над ее головой. Холод растаял и победные искры догорели. В его глазах остались лишь грусть и усталость.

Пинки чувствовала, как в ней все сжимается от жалости. Боже, зачем она это сделала? Лукас ради нее достал запрещенный чай, которого сам не хотел. Разве не было у него права не пить его? Она слышала, как он наливает новый отвар из чайника в обе чашки, но не осмеливалась даже дышать.

– Ну же, Пинкертинка! – раздался через мгновение голос Лукаса, в котором не было ни тени враждебности. – Перестань себя мучить и попробуй этот. Может, поймешь, что он куда лучше, чем гӧмершаӱл.

Его улыбка добавила ей смелости.

– Лукас, пожалуйста, прости… Я… я просто…

– Ага, – прервал он ее и махнул рукой. – Я сделал глупость, пытаясь этого избежать. Ведь ничего такого. Ты расплачешься, я попытаюсь тебя поцеловать, и при этом мы перевернем стол.

– Я не распла… – всхлипнула она.

– А вот и да, – убедил он ее. – Это совершенно не важно. Беру назад свое утверждение, что я не пытался тебя отравить. Этот отвар был чертовски сильный.

Лукас наклонился к ней.

– Я кое-что тебе расскажу, Пинки, но это тайна! Противники археоастронавтических теорий пытаются это скрыть, но гӧмершаӱл когда-то варился для крокодилов, чтобы вызвать у них достаточно слез для создания пословицы. Крокодиловы слезы – неоспоримое доказательство доисторических связей Земли с Ӧссе.

Пинки хотела засмеяться, но все в ней дрожало от такого приступа чувств, что она не осмеливалась вообще ни на что. Слез было совсем мало, и они стекли по щекам на стол без особого драматического эффекта; но тому, что сделали ее губы, она не могла не ужаснуться.

– Я всегда тебя любила, Лукас, – сказали ее губы своевольно. – Я все время стараюсь, чтобы ты не узнал об этом, потому что ты только посмеешься. Возьми меня! Я постоянно об этом думаю! Все эти двадцать лет, что я тебя знаю.

– Погоди, Пинки, стой, – протестовал он. – Это должна быть моя реплика. Ты крадешь мою роль!

– Ты никогда не воспринимаешь меня всерьез! Всю жизнь только издеваешься надо мной! – несчастно всхлипнула Пинки и наконец расплакалась во всю силу.

Долго это не длилось, бурный напор чувств утих через две или три минуты. Пинки достала платок, вытерла глаза и с трепетом выпила чаю. Второй чай был совсем не таким ароматным, но в тот момент его нежный горьковатый вкус был в самый раз. Ей казалось, будто он вносит четкие черты реальности в разноцветный вихрь безумия.

– Откуда ты знал… почему этот чай… я хочу сказать… – начала она.

«Что бы ты ни сказала, Пинки, это будет гарантированно глупый вопрос, примерно на минус пять баллов», – тут же осеклась она и закусила губу. Лукас молчал. «Он злится? Боже, он возмущен тем, что я сказала вслух?..» Какое-то время она боролась с замешательством, прежде чем отважиться снова на него посмотреть.

И испугалась его выражения лица. Лицо было серым и измученным, полностью изнуренным – будто в состоянии бдения он оставался уже даже не силой воли, а просто по инерции. Лукас сидел без движения, подперев голову рукой. В его широко открытых глазах не было ничего, что было ей знакомо – искорки смеха, малейшего осколка иронии, далекого проблеска хоть какой-то осознанности, – ничего, что бы принадлежало ему. В них разливалось полное, отупелое, безграничное отчаяние. Пинки казалось, что она буквально чувствует, как все его сознание тонет в этом мутном море, в глубинах и тьме, и ей хотелось закричать и хорошенько его встряхнуть, чтобы вытащить из этого страшного состояния. Но одновременно ее ошеломила другая сила, льющаяся из этих глаз и затягивающая ее в пустоту: неотвратимая и неудержимая стремительность, падение в никуда, безмерная усталость… полное смирение. Смерть. Ее вдруг охватил ужас, потому что она осознала: сколько бы она его ни трясла – это не остановить.

Это давно уже было за границами всего, на что способны человеческие руки.

* * *

Начало своей болезни Лукас помнил точно. Сперва это случалось редко и длилось недолго: он чувствовал несколько мимолетных приступов неожиданно острой боли, будто кто-то провел ногтем по оголенным нервам, туда-сюда – и всего-то, и заканчивалось быстрее, чем он успевал осознать, что такое странное с ним происходит, потому он лишь махнул на это рукой и забыл, как обычно делает каждый, если только он не параноидальный ипохондрик. Затем это начало происходить чаще и дольше, и он переставал удивляться. Лукас привык, что у него когда угодно может начаться это необъяснимое состояние, и смирился с тем, что ранее казалось ему невозможным – он не может владеть собой настолько, чтобы никто ничего не заметил. И именно это было для него самым пугающим – то, как боль без остатка наполняет сознание, как полностью парализует голосовые связки и вызывает слезы на глазах, как заставляет тело онеметь в судорожной неподвижности; а дух, который должен быть выше материального, против этого совершенно бессилен. Ему было неловко, потому у него всегда под рукой имелось оправдание: например, он с облегчением прятался куда-нибудь в угол и делал вид, что говорит по телефону, пока его не отпускало.

Так прошел год, и все еще было не так серьезно. Лукас заметил определенную регулярность и отчасти привел в соответствие расписание встреч с болью, но без фанатизма. Боль длилась лишь пару минут. Правда, минуты эти были изнурительные.

Но он привыкал.

Пока это не случилось прямо во время ссоры с Шэрон.

То, чем они занимались, даже и ссорами сложно было назвать, скорее, такая растянувшаяся язвительность от скуки. Совместные вечера, проводимые дома, всегда выглядели одинаково: он сидел за столом и пытался работать, она лежала на диване и подкалывала его едкими замечаниями, он не поддавался на провокации, так как ему было совершенно безразлично, что Шэрон думает, а она – как раз потому же – все больше приходила в ярость. Ну, с Шэрон у Лукаса эта проблема появилась с самого начала. Шэрон была прекрасной женщиной, шикарной в постели и забавной за бокалом вина, но всего этого ему совершенно хватало пару-тройку раз в неделю, в остальное же время им было не о чем говорить.