Верховного Совета СССР от 4 июня 1947 года «Об уголовной ответственности за хищение государственного и общественного имущества», приговорили к восьми годам лишения свободы.

Как юрист понимаю всю жестокость и абсурдность этого Указа — к уголовной ответственности по нему было привлечено немало таких, как Сашка Алимитин. Крупные же дельцы в подавляющем большинстве остались на свободе...

Но случай с Сашкой послужил нам горьким и отрезвляющим уроком. Это была самая действенная профилактика — колхозные поля мы потом обходили за версту...[2]

— Даже при максимальной колхозной пенсии трудно свести концы с концами, — опять заговорил Иван Тимофеевич, придерживая сбоку повозку, чтобы она не сползла в глубокую колею от колес трактора. — Дороговизна, дефицит... Зато себя административная система не забыла, утвердила статус персональных пенсий местного, республиканского и союзного значения. Так сказать, за большой вклад... в развал экономики, культуры, социальной сферы. А ведь в Конституции об особых пенсиях ничего не сказано. Там скромно записано: «Граждане СССР имеют право на материальное обеспечение по старости».

Мы помогли лошади вытащить повозку на крутой пригорок. Иван Тимофеевич вытер о сено запачканные грязью руки, задумчиво сказал:

— Мы утеряли в нашей жизни основное — милосердие. Его уже давно нет, хотя сегодня слово «милосердие» муссируется на каждом шагу, но дальше разговоров дело не движется. Да что там толковать о милосердии к деревенским старикам и старухам, когда даже в районной поликлинике к нам относятся как к людям самого последнего сорта!..

Он дернул вожжи и прикрикнул на лошадь, которая норовила сойти на уже подсохшую обочину дороги, и замолчал.

Молчал и я, погрузившись в невеселые думы. Да, наше время высветило немало дефицита, и основной — чуткость, милосердие. Самыми обделенными оказались старые деревенские вдовы, вынесшие на своих плечах основную тяжесть военных лет, послевоенной разрухи, голода и холода. Если участник войны и пользуется какими-то скромными льготами (продукты, путевка в санаторий, бесплатный проезд на транспорте и т. д.), то вдова начисто лишена всего этого. Где же тут социальная справедливость, о которой мы столько говорим сегодня? Не верю, что в государстве нет денег, чтобы сносно обеспечить уже недолгую теперь старость этих тружениц! Сколько миллиардов мы выбрасываем на ветер, затевая, как выясняется потом, не нужные нам стройки, вкладываем огромные средства в предприятия, не дающие ожидаемых практических результатов, оказываем огромную помощь другим странам, в то время как наши старые деревенские женщины доживают свой век в ужасающей нищете...

3

Повозка поднялась на пригорок. Иван Тимофеевич кивнул на росшие за обочиной в поле три березы, предложил:

— Отдохнем малость. Да и Машка притомилась.

Он отвел лошадь на обочину, положил ей сена, ослабил чересседельник и, прихватив с собой домотканую подстилку, неторопливо пошел к березам. Я двинулся следом. Эти березы мне хорошо были знакомы. Помню их с раннего детства. Здесь мы не раз бывали с Валькой. А первый раз навестил их в апреле сорок четвертого. Мы тогда с дедом ходили за березовым соком. И увидели убитого парашютиста.

...Он лежал ничком, уткнувшись головой в поднятый корнями березы бугорок земли. Рубашка убитого вылезла из брюк, обнажая худое желтое тело, волосы перепутались со стеблями прошлогодней травы.

Дед Аким медленно опустил на землю рядом с собой бидончик и достал из кармана кисет, начал скручивать «козью ножку». Но руки его дрожали, и табак просыпался на старые штаны. Так и не закурив, дед спрятал в карман кисет, сказал:

— Неделю назад немцы схватили его на околице нашего села — видать, разыскивая партизан, парашютист напоролся на заставу немцев. Надо похоронить его по-людски. Валька, — это уже относилось к моему приятелю, — сбегай на хутор к дядьке Кузьме за лопатой!..

Но бесшабашный, никогда не унывающий Валька остался глух к просьбе деда — он растерянно смотрел на убитого парашютиста. И вдруг сказал:

— Смотрите, плачет...

— Кто? — не понял я и вздрогнул.

— Березка.

Только тогда я заметил, что ствол березки, под которой лежал убитый, в нескольких местах был поврежден пулями. Из ранок сочился сок. Он накапливался на отставшем от ствола кусочке коры, и тяжелые, прозрачные, как слезы, капли падали рядом с головой расстрелянного парашютиста...

Я рассказал Ивану Тимофеевичу об этом давнем событии. Он с грустью отозвался:

— Когда в пятидесятых годах разыскивали в округе захоронения наших воинов и партизан, эту могилку, помню, указал нам Валентин. Деда твоего уже не было в живых. Парашютиста мы перезахоронили в братской могиле. Жаль, что он так и остался неизвестным...

Когда подошли к березам, учитель оживился:

— Сейчас угощу тебя соком родины. Помнишь: «...И родина щедро поила меня березовым соком, березовым соком...» Душевная песня, но что-то давно уже не слышал ее по радио. Смотри, полные банки. Утром, когда ехал на автовокзал, поставил их...

У корней березы стояли две литровые банки, наполненные соком. Одну из них он протянул мне:

— Угощайся.

Сок оказался прохладным, чуть сладковатым, с привкусом древесины. Отпил добрую четверть банки, похвалил:

— Добрый напиток.

— Пей еще. На днях надо будет замазать ранки берез — им скоро листья распускать. Видать, кто-то из Радчено стволы просверлил, сок заготавливает.

Иван Тимофеевич расстелил на робко зазеленевшей траве подстилку, кивнул мне:

— Присаживайся, малость передохнем. Еще два километра осталось до Мосточного, — вздохнул. — Наверное, мужики могилу уже выкопали. Завтра часов в десять привезут Валентина...

Мы присели на домотканую подстилку, я закурил. Помолчали. Иван Тимофеевич отпил из банки, поставил ее рядом с собой, заметил:

— Дождливое лето будет в этом году.

— Откуда вы знаете?

— Вон смотри, как обильно течет березовый сок. Верная примета.

Я видел и чувствовал, что Ивану Тимофеевичу сейчас очень тяжело — Валька был для него единственным сыном. Не дай бог кому-то хоронить своих детей! Это противоестественно самой природе человека — дети должны провожать в последний путь родителей, а не наоборот. Старый учитель по-мужски прятал в глубине души свое горе, старался уйти от разговоров о сыне — у него еще будет время наедине в пустом доме бессонными ночами пережить, переосмыслить случившееся. Мне тоже было нелегко, но я обязан разобраться в этой трагедии, найти причину добровольного ухода из жизни друга детства и юности, человека, обладавшего завидным мужеством, чувством собственного достоинства, никогда не шедшим на сделку с совестью. Потому и решился спросить:

— Неужели Валентин ничего не рассказывал о своих делах?

Иван Тимофеевич покосился на меня, пожевал губами и неохотно ответил:

— Представь — нет,