Предпочитая есть быстро и быстро готовить завтрак, я любила кухню больше, чем столовую. Это было просторное помещение удлиненной формы, с окнами с обеих сторон, и в нем всегда было тепло благодаря бойлеру.

Когда я вошла, Мария-Альба, жарившая ветчину с грибами, мельком взглянула на меня. Она была нашим поваром и домработницей в одном лице, но для меня — гораздо больше, чем прислуга. Я засыпала на ее груди. Роды моей матери были тяжелыми, и она долго болела после моего появления на свет. Если Брон и Офелия были очень хорошенькими, то я оказалась крупным и неуклюжим ребенком и в каком-то смысле разочаровала маму. Мария-Альба была вспыльчивой и недоверчивой женщиной, но я никогда не сомневалась, что в глубине души она меня очень любит. С самых первых дней, с первых шагов в этом мире мое доверие всецело было отдано ей.

Хотя она и занимала место прислуги в нашем доме, но с ней никто не обращался как с обычной домработницей. Мои родители, люди интеллектуальные и свободные, не допускали скверного отношения к человеку, основанного на классовых предрассудках. И если она желала, то всегда могла сесть с нами за стол. Но обычно она предпочитала обедать в одиночестве на кухне или в своей комнате с яркими цветными занавесочками и креслом, покрытым кружевной накидкой.

Мария-Альба была ревностной католичкой, но ее приверженность католицизму ничуть не походила на ту, что свойственна молоденьким няням и гувернанткам из монастырских школ. Святые были ее друзьями, добродушными или капризными, но повинующимися требованиям ее внезапно менявшегося настроения. Вера стала ее второй натурой, и с Богом, и его приближенными она общалась как с добрыми знакомыми, периодически порицая их за ошибки, а няни из монастырей, присматривавшие за нами, всегда были тихими и умиротворенными молитвенным созерцанием особами. Их святые нам казались неприятными надсмотрщиками и занудами, а их религия — системой отношений, построенной на методе наград и наказаний.

Возможно, причина несходства в мироощущении была связана с разницей в климатических условиях. Детство Марии-Альбы прошло среди солнечных холмов полуострова Калабрия, где росли коричные деревья и бушевали морские волны. Ее мать была проституткой и умерла от сифилиса. Вероятно, именно поэтому Мария-Альба с таким отвращением относилась к сексу и мужчинам вообще. Однако об этом она никогда не говорила с нами.

Готовить она обожала и делала это просто прекрасно. И ничуть не меньше, чем готовить, она любила хорошо поесть.

Она была верна нам и очень к нам привязана, наверное, и потому, что мы с сочувствием относились к ее болезни, с годами только усиливавшейся. Мария-Альба страдала агорафобией. Однажды мы отправились с ней в магазин тканей, где по всему периметру зала были расставлены большие, сверкающие зеркала, пахло свежестью и тонкими духами. Но когда я посмотрела на Марию-Альбу, то увидела, что она закрывает глаза и прячется за стоявшим в кадке мандариновым деревом. Уже в такси я спросила, что ее так испугало, и она ответила: на нее смотрело слишком много людей и она боялась, что они ее сглазят.

— Будешь яичницу? — предложила она мне, указывая на сковородку лопаточкой.

— Нет, не хочу, — отозвалась я.

— Ты похудела. Troppo frequentarre (Слишком много проводишь времени) с этим русским.

Вообще-то я несколько раз говорила ей, что Додж родился и вырос в Пиннере. Следуя правилам конспирации, я остерегалась проговориться, что его настоящее имя — Нэйджел Артур Уоттлз. С моей точки зрения, лучше перестраховаться, чем сболтнуть лишнее. Но Мария-Альба твердо верила, что все анархисты — выходцы из Советского Союза и представляют собой опасную разновидность политических негодяев, склоняющих к разврату порядочных женщин.

— Это кажется, — откликнулась я, — просто в черном выглядишь стройнее.

— E troppo lugubre (И слишком мрачной, траурной)… — Мария-Альба предпочитала одежду оранжевого, красного и желтого цветов, которую нелегко было отыскать в магазинах в эпоху расцвета культуры панков и моды на пастельные тона для дам старше тридцати.

— Зато он солидарен с рабочими текстильных фабрик, которые, как рабы, трудятся целыми днями, производя роскошную одежду для богатых бездельников, а сами вынуждены ходить в лохмотьях.

— Sciocchezze! (Чушь!) — Она поставила передо мной полную тарелку и нахмурилась. — Ты занимаешься дурными делами с этим русским.

— Прошу тебя, мне уже двадцать два года. Я совершеннолетняя.

— Ну а в таком случае ты совершаешь преступление! — Мария-Альба посмотрела на меня с чувством превосходства. — Он сделает тебе ребенка, certo, e poi un scandalo! (Уверена, это кончится скандалом!)

— Почему же скандалом? По-моему, общеизвестно, что у людей из семей актеров дети всегда рождаются вне брака. Папа мне сказал, чтобы я вообще на это не обращала внимания. Может, только маме такое событие и показалось бы вульгарным.

Глаза Марии-Альбы расширились от негодования:

— E il bambino? (Ребенок от него?) Подумай только, он родится без роду без племени, да еще его бабушка всегда будет презирать его! Ah, povero bebe! (Ох, несчастный малыш!)

— Хэрриет! Ты что, собралась завести ребенка? — воскликнула Корделия, входя на кухню. — О, чудесно! Я всегда мечтала стать тетей! Так и думала, что племянника родишь ты. Невозможно представить, чтобы Офелия перепихнулась с этим придурком Креспеном. Ух! — Она вздрогнула от отвращения. — Я бы вместо него предпочла бы спать с бревном! — И прежде чем я успела что-либо возразить, она бегом кинулась вверх по лестнице.

— Senta (ты только погляди), в голове у Корделии macchiata (черт знает что). Я скажу отцу Элвину, чтобы поговорил с ней. Не дело, что она так распустилась.

— Думаю, о сексе Корделия знает гораздо больше, чем ты полагаешь, — заметила я Марии-Альбе.

— О Хэрриет! — Корделия уже успела вернуться к нам и теперь смотрела на меня поблескивавшими от слез голубыми глазами. — Но ведь это не опасно? В одном фильме, который я видела, женщина так ужасно кричала во время родов, что чуть не умерла. Я представить себе не могу, как можно такое вынести. С тобой ведь так не будет, правда? — Она вдруг обхватила меня руками и зарыдала.

— Что тут случилось? — раздался голос Брона, появившегося на кухне следом за ней.

— У Хэрри-ие-тт бу-уудет ребенок… — прорыдала Корделия.

— Ребенок?! — переспросила Офелия, присоединившаяся к нашей компании. Она высоко задрала безупречный нос, всем видом выражая возмущение. — Хэрриет, дорогая, это просто отвратительно. Я терпеть не могу детей в доме, эти запахи присыпки и молока, вечные болезни и вопли. Ты испортила мне настроение. Я даже есть теперь не смогу.

Она с достоинством повернулась и стала подниматься по лестнице.

— Это что,