характер, являются непременным элементом каждого рассказа.

При поворотах темы и отступлениях рассказчик нередко обращается непосредственно к слушателям со словами: «Рассказывают еще...» или «Далее рассказывают...» и т. п. По окончании какого-либо эпизода нередко делается оговорка типа: «Об этом речи больше не будет», «Здесь опустим все то, что не относится к делу», «Не будем утомлять излишними подробностями» и т. п.

Поскольку хуабэнь были записями устных рассказов, предназначавшихся для людей по большей части неграмотных, они отличаются в целом простым и ясным языком. В них нет искусственно усложненных оборотов[3], зато много пословиц, ярких сравнений и красочных образов[4].

Герои рассказов далеки от абстрактного схематизма. Это живые люди, поступки и чувства которых глубоко волновали слушателей, вызывая живейший отклик в их душе, — и в этом одна из причин популярности подобных рассказов.

Прямое общение с аудиторией требовало от рассказчика превосходного знания жизни и быта его слушателей. Не случайно поэтому, что лучшие из рассказов отличаются глубоким знанием и точным описанием обстановки и полны искреннего сочувствия к изображаемым в них простым людям.

Трудно переоценить значение сунских рассказов для последующего развития китайской литературы. Эти рассказы явились первыми запечатленными письменно памятниками народного повествовательного творчества. Они были созданы народом и для народа[5].

Тот же характер, что и сунские рассказы, имеют народные рассказы эпохи Юань (XIII—XIV вв.). Дальнейшей модификацией этого жанра явились рассказы эпохи Мин (XIV—XVII вв.). Минские рассказы создавались по образцу сунских и юаньских, но в них в значительно меньшей степени ощущаются черты устной народной литературы — это уже в немалой мере письменное, книжное творчество. В отличие от сунских хуабэнь, посвященных живым, занимательным сюжетам, минские рассказы, используя в целом те же сюжеты, преследовали главным образом морально-дидактические цели.

Лучшие черты народного творчества сунской эпохи в конечном счете унаследовала и развила современная китайская проза.

* * *

В 1962 году сборник «Цзин бэнь тунсу сяошо» был издан на русском языке под заглавием «Пятнадцать тысяч монет». Но в нем по требованию издательства были произведены сокращения в стихах, а переведенные стихи (в обработке H. М. Подгоричани) во многих случаях оказались далеки от оригинала. Поэтому в предпринимаемом сейчас новом издании этого сборника восстановлены как оригинальное общее название сборника, так и названия отдельных рассказов и заново переведены все стихи; перевод выполнен без каких-либо сокращений[6]. Во всех случаях переводчики стремились сохранить не только содержание, но и строй стихов в оригинале, насколько это позволяют нормы русского языка.

И. Т. Зограф

Нефритовая Гуаньинь

Туманны ли, четки ли горные краски —

исполнено все красотою.

Дождавшись тепла, перелетные гуси

взмывают над ровной косою.

В восточном предместье пора наступает

для глаз насладиться цветами;

На южных тропинках покуда немного

ростков поднялось над травою.

Листочки у ив на плотине

еще и ворону не скроют.

Зовет отдаленное благоуханье

отправиться в дом под горою.

У насыпи в рощице алые сливы

свои осыпают уборы;

Цветы же на красных ветвях абрикоса

бутоны никак не раскроют.

Это стихотворение на мотив «Турачи в небе» рассказывает о приходе начала весны, но, если разобраться, оно не так хорошо, как «Песня о середине весны»:

Который уж день в кабачке мы вкушаем

то вина, то сон на рассвете,

Не зная, что за городскою стеною

весна уже в буйном расцвете.

С ветвей абрикоса цветы опадают

нечастым, нечастым дождем;

Тихонько качаются ива и тополь

под ласковым, ласковым ветром.

Скакун темно-серый гарцует,

узорами лодки одеты,

У малого мостика за воротами

зеленая сень, как тенета.

Прохожий проникнуть никак не сумеет

в ту землю святых и бессмертных:

Ряды занавесок жемчужных укрыли

их от беспокойного света.

В стихотворении этом говорится о приходе середины весны. Но «Песня о закате весны», написанная госпожой Хуан, пожалуй, еще лучше:[7]

С тех пор как весну пронизало сиянье,

как винная влага густая,

Все время доносятся ласточек речи —

им полог преграду не ставит,

У мостика малого ива и тополь,

их пух благовонный плывет;

В обители горной, где персики строем,

с них алый убор облетает.

Последние иволги песни,

порхающих бабочек стаи...

Весну уходящую горестно видеть,

печаль меня не оставляет.

Ступени, травою заросшие, краски

под ливнем с утра утеряли;

Земля вся усеяна груши цветами,

их ветер рассветный гоняет.

Все-таки три эти стихотворения никак не могут сравниться с еще одним, где Ван Цзин-гун, увидав, как ветер сдувает на землю один лепесток за другим, решает, что весна уходит не сама по себе, что это восточной ветер ее заставляет прерваться. Стихи эти вот какие:

Солнце весеннее, ветер весенний

часто бывают к добру;

Солнце весеннее, ветер весенний

часто бывают к невзгодам.

Если не будет весеннего ветра,

вряд ли цветы расцветут;

Но расцветут — и потом облетают

в ветреную непогоду.

Су Дун-по с этим не согласен: «Нет, это не весенний ветер заставляет весну прерваться. Прерваться ее заставляет весенний дождь». Об этом у него есть такие стихи:

Перед дождями бутоны цветов

были готовы раскрыться;

После дождей под листвою цветы

сразу исчезли бесследно.

Пчелы и бабочки, туча за тучей, перелетают ограду —

Можно подумать, что краски весны

в дом улетели к соседу.

Цинь Шао-ю на это возражает: «Нет, это сделали не ветер и не дождь, это ивовый пух уносит с собой всю прелесть весны». Вот его стихи:

На ивах цветение в третью луну —

кружение легких пушинок.

Привольно и плавно летят и летят,

весну за собой увлекают.

И эти цветы по природе своей

бесчувственны и равнодушны,

Одни на восход уплывают от нас,

а те — на закат уплывают.

Но с ним не согласен Шао Яо-фу: «Ивовый пух здесь совершенно ни при чем, это бабочки, улетая, уносят с собою