- Возвращайтесь в свои покои, моя королева, - через плечо бросил герцог Гоэллон.

Легкая скользящая походка, быстрая - не угонишься... а зачем догонять? Да потому что осталось недосказанным что-то важное, очень важное, забыла спросить - или приказать забыла? Что упустила? Теперь не вспомнишь, остается только держаться за тонкие ветки колючего кустарника и смотреть вслед, на тающего в ночной тьме сумеречника.

Как одуряюще пахнет застывшая в пальцах ветка жасмина...

...Жарко, до чего же жарко! Жар гложет внутренности изнутри, словно внутрь насыпали углей! Всю седмицу у королевы лихорадка, и с каждым днем все хуже и хуже, не помогает ни одно средство. Придворные медики дважды в день осматривают ее, мучают, теребят, не дают забыться.

Ничего не помогает, только сонное питье с молоком и медом, но и его каждый день нужно все больше и больше. Оно горькое, противное, но осушив бокал, можно уткнуться лицом в подушки и ждать, пока по телу разольется густое одуряющее тепло. Когда оно доберется до головы, придет облегчение. Темные сны больше походят на обмороки, но в них нет боли. Охлаждаются на время угли, терзающие чрево...

Голоса вдалеке, приближаются. Скорей бы пришел тот лысый аптекарь, что смешивает питье...

-...простуда повлекла... мозговая лихорадка... жизненная сила организма... - какой противный голос, монотонный, нудный.

Отчего сонное питье так жжется? Отчего на языке те же угли, тот же расплавленный свинец, что выжигает внутренности?!

- Это яд!.. - Как трудно поднять руку, чтобы оттолкнуть кубок; но дышать еще труднее. Говорят, это из-за большого количества маковой настойки в питье... нет! Питье отравлено, и аптекарь раз за разом вместо лекарства дает ей яд!

- Ваше величество, помилуйте!

- Астрид, сестра, вы узнаете меня?

Чье это длинное лицо? Прямые черные волосы, резкие черты. Кто такой? Откуда его узнать... больно, слишком больно, и мысли путаются, и памяти нет...

- Начинается бред. Дурной признак...

- Судороги... мозговая лихорадка... отделение окрашенной кровью мочи... - бубнит голос в изголовье.

- Позовите герцога Гоэллона!

- Это невозможно, ваше величество. Он три седмицы назад покинул столицу и еще не вернулся.

Сумеречник обманул. Не пришел забрать ее душу. Неужели и не придет? Не спасет? Он понял бы, догадался - он знает о ядах все...

- Прошу вас, выпейте настой!

Кто здесь, в спальне королевы, кто вокруг постели? Фрейлины, медики, аптекарь... не разобрать лиц, не разобрать, чьи голоса... почему белая жидкость в кубке пахнет чесноком, почему все пахнет чесноком, откуда же эта мерзкая вонь? Кажется, рот набит острой тошнотворной гадостью, набит так, что не прожевать, не проглотить... кто из фрейлин наелся этой крестьянской пакости?

- Я не буду это пить! Воды! - Как трудно дышать, как трудно говорить в полный голос... Кажется, на грудь положили подушку с песком, как тогда, после родов, клали на живот. Только эта - в десять раз тяжелее. Давит, мешает приказать.

- Ваше величество, прошу вас! - Придворный медик все маячит перед глазами, застилая того, черноволосого, которому так нужно сказать важное, очень важное...

- Я хочу видеть сына!

- Кого из принцев хочет видеть ваше величество?

- Я хочу видеть сына! Сына... моего сына... - Да неужели так трудно понять?!

- Ее величество желает видеть принца Араона!

Часть первая. Лето. Потомок. Сопляки.

*

1. Собра - Брулен - Сеория

Бернар Кадоль, капитан личной гвардии герцога Гоэллона, обладал потрясающим умением доносить свои мысли до собеседника при помощи одного взгляда. Талант этот особо ярко проявлялся, если Бернар не думал о собеседнике ничего хорошего. Тяжелое грубоватое лицо эллонца не слишком подходило для утонченной мимики и многозначительных гримас; на нем навсегда застыло одно-единственное вежливо-пренебрежительное выражение, словно капитан смотрел на весь окружающий мир свысока, хотя и был среднего роста. Для господина это выражение чуть-чуть менялось, оставаясь только вежливым, не более того, и делалось ясно, что у Бернара на все есть свое непоколебимое мнение, хотя он и не стремится сообщать его каждому встречному.

Глаза же на этом лице, которое могло принадлежать и крестьянину, и главе Старшего Рода, жили своей отдельной жизнью. Обычно они, узкие и длинные, словно с чьего-то чужого портрета, может быть, кого-то из алларских герцогов, прятались под тяжелыми выступающими надглазьями, отделенные от них лишь изгородью жестких белесых ресниц. Порой же Бернар смотрел на распекаемого гвардейца или слугу в упор, и тому не нужно было уже ничего слышать, чтобы понять, кем именно считает его капитан.

Сейчас пришла очередь Саннио; глаза, цвет которых был изменчивым, словно зимнее небо - то почти белым, то хмурым темно-серым, - смерили наследника, взвесили и оценили: дурак. Таков был ответ на вполне невинный вопрос о том, может ли господин Гоэллон принимать в доме гостей.

Несколько мгновений спустя последовал и ответ словесный.

- Молодой господин, вы еще спросите, спать вам на кровати или на полу в кухне.

- Я имел в виду, - вздохнул в очередной раз неверно понятый Саннио, - уместно ли это будет ввиду отсутствия дяди...

- Ввиду войны, - хмыкнул Бернар. - Мы траур еще не объявили, кажется.

- Зато писем не получаем...

- Ну да, отправьте их с королевским гонцом, - у Кадоля определенно было язвительное настроение. - Потом гадайте, к кому приедут.

- У королевских гонцов получается доставлять доклады за десять-двенадцать дней, а у наших - нет?

- Я отправляю письма каждый первый день седмицы.

- И мы не получили ни одного ответа. А новости узнаем от герольдов на площадях! А хоть один гонец вернулся?

- Нет, - покачал головой Кадоль.

- Вы считаете, что это вполне естественно?

- Считаю, молодой господин. Потому как лучше вас знаю любовь господина герцога к переписке. Гонцов же он приставил к делу, уверен.

- Ну, надеюсь, что дело в этом... - Саннио помнил, конечно, как осенью в Сауре ждал обещанного письма, а вместо этого приехал собственнолично дядя; должно быть, у него не нашлось и десятка минут на