- Я боялась гнева моего супруга, - с достоинством ответила Астрид, опуская глаза.

- Что же, вы думали, что годы спустя его гнев будет меньше?

- Мне было семнадцать лет... - Как будто этим можно что-то объяснить, как будто это хоть что-то меняет; но, когда он вот так хлещет тебя вопросами, словно нашкодившую собаку кнутом, хочется оправдываться, - пусть даже глупо, пошло, неразумно, - лишь бы не молчать...

- Вы знаете, как умирают короли-самозванцы?

Как тихо в саду... кажется, этот вопрос слышен на мили вокруг. Живая изгородь из жимолости не годится, чтоб на нее падать, но коли подкашиваются ноги, уже не до выбора...

И свеча упала...

- Простите, моя королева. - Руки у него тоже горячие, пальцы впиваются в виски, возвращая разум, разгоняя теплую липкую тьму, что залила глаза. - Я был слишком потрясен открывшимся мне.

Лежать бы так вечность, не размыкая век... На упругой траве в весеннем саду, и пусть эта ночь длится бесконечно, пусть никогда не приходит утро. Утро злое, утро подлое - плещет в окно ярким светом, подсовывает зеркала, чужие глаза, сотни обязанностей, тысячи вопросов, необходимость держать спину и как-то жить с тем, что получилось из страха семнадцатилетней королевы, из глупости и надежды ускользнуть от нестерпимого гнева нелюбимого супруга-короля...

И еще из страха оказаться ненужной вещью, поношенным платьем, которое скидывают с плеч и забывают навсегда.

- Моя королева, почему вы обратились ко мне? Не к брату, не к остальным? - У него голос как утро. Голос как утро, а руки как ночь...

- Астрид! Проклятье... Поднимайтесь! Вот так-то лучше. Обопритесь на мою руку, давайте пройдемся. Вам нравится жасмин?

Жасмин? При чем тут жасмин? О чем он спрашивает?..

Ветка с крупными белыми цветами - перед самым лицом, благоуханная, бессмысленная, но лучше уж вертеть ее в пальцах и щекотать себе нос лепестками, чем впиваться ногтями в ладонь. Другая рука поймана в ловушку, зажата между локтем и его кафтаном. Ноги ступают, словно сами собой. Шаг, еще шаг...

"Рыцарь держит даму за левую руку. Четыре шага. Рыцарь берет даму за правую руку и пара совершает поворот за еще четыре шага."

- Мне больше не к кому обратиться. Ни брат, ни барон Литто - никто... - спину, спину! - Никто не выполнит мою волю.

- Волю... - герцог Гоэллон покачал головой. - Моя королева, это называется иначе: расхлебать то, что вы заварили. Не удивляюсь, что вы не предлагаете это варево никому, кроме меня.

- Вы слишком дерзки, герцог!

- Я всего лишь честен. Дерзок я был бы, отказавшись выполнить просьбу королевы. Но вы хотите, чтобы я защитил права вашего сына. Как? Мне убить другого вашего сына? - ломается в гримасе отвращения строгая линия рта.

"Ты вдруг стал щепетилен? Ты, убивший родных брата и сестру? Разумеется, никто не захочет марать руки без всякой выгоды. Но что же тебе посулить взамен? Сколько ты стоишь, разборчивый убийца?"

- У меня только один сын.

- Изумительно, моя королева! Мальчик зовет вас матерью. Разве он виноват в том, что вы обошлись с ним, как капризная девочка с котенком? Сначала завели, а потом забыли?

- Я хотела... я...

- Хотели сравняться с Амели Алларэ?

- Герцог, вы забываетесь! Ваша дерзость переходит все границы!

- Еще раз напоминаю вам, что мы не на балу. Да и считать меня наемным убийцей на службе королевской династии - не меньшая дерзость.

"Рыцарь и дама замирают лицом друг к другу".

Верхнее платье - тяжелое, отделанное мехом, - показалось тонким, легче самой прозрачной кисеи. Вдруг пришло на ум, что северный ветер в столице называют эллонским. Взгляд эллонского герцога был холоднее, чем ветер с его земель. Он срывал одежду, оставлял ее нагой, униженной и бессильной, словно на Суде Сотворивших.

Но герцог не отказался. Все же не отказался.

- Кто мог прислать вам этот список с исповеди?

- Не знаю...

- В самом деле? - смотрит сверху вниз, пристально - и взгляд забирается под платье, под ребра; кажется, что читает в сердце. Не кажется даже, так и есть. Колдун, ведьмак. Сумеречник.

И что ему ответить? Правду он увидит сам: нет, не знает, знать не может; нашла футляр на своем столике для вышивания, распечатала при фрейлинах, думая, что очередная глупость: напыщенное, по письмовнику написанное послание от какого-нибудь юного пажа или придворного дурня, решившего лестью и славословием взыскать милость королевы.

Распечатала, срывая печати без родовых знаков - и обомлела от прочитанного.

- Я выполню вашу просьбу, моя королева. С одним лишь условием...

- Вы смеете ставить мне условия?

- Посмели же вы просить меня о смерти десятилетнего ребенка! Моя королева, будем говорить начистоту. Вы отдали в мои руки собственный смертный приговор...

Дура, какая же дура - довериться ему! Ему, прозванному Пауком, убийце, интригану, отравителю...

...но ведь именно такой тебе был нужен?

- Я высоко ценю ваше доверие, - ну что за пакостная у него усмешка, нужно же было расшевеливать ядовитую тварь, лучше бы уж оставался мраморным, холодным, неживым... - Поэтому я никогда не позволю себе использовать эту грамоту против вас. Клянусь в том своей честью. Однако ж, вы выполните мое условие. Ни одна живая душа не должна знать об этой исповеди, а вы не предпримете ни единого шага. Все, что потребуется, я сделаю сам.

- Даю вам слово.

- Этого мало.

- Вам мало слова королевы?! - стой он на полшага ближе, пощечины ему не миновать - но предусмотрителен, знает, что Астрид не унизится тем, чтобы приподниматься на цыпочки, тянуться к ненавистному лицу: уже не пощечина выйдет, а вульгарная рыночная драка.

Молча протягивает скрученный трубочкой список со смертельно опасной, ядовитой грамоты. Все ясно без слов: или истинная клятва, или уйдет. Бросит под ноги проклятый лист, оставит королеву без помощи. Что ему ненависть Астрид, когда он смахивает с плеч ненависть более сильных - легко, словно тополиный пух...

- Сотворившими клянусь выполнить ваше условие.

Повернулся, словно она отпустила его - и даже не поклонившись. Протянутая