очередь, восходящее к немецким истокам[19]. В противовес французскому Просвещению со свойственной ему ориентацией на образы классической (греко-римской) культуры романтизм поставил во главу угла образную систему Средневековья. Так, уже для членов Гейдельбергского кружка (Б. фон Арним, К. Брентано, Э.Т.А. Гофман, Й.Й. фон Геррес, А. Мюллер, Г. фон Клейст, позднее — Я. и В. Гримм и др.), в рамках которого в 1810-х годах сформировались основные направления позднего немецкого романтизма, «Средние века открывали историческое и национальное прошлое немецкого народа»[20]. Далее же, через посредство Я. Гримма, свойственное романтикам восприятие Средневековья начало завоевывать позиции и в области историографии[21].

Во Франции одним из первых идею возврата к традиционным ценностям выдвинул Ф.Р. де Шатобриан (1768–1848). Подобно своим немецким современникам, он дал высокую оценку «феодальному духу Средневековья» и средневековой (главным образом житийной) литературе, этому «полю чудес средневекового воображения»[22]. За этим следовала реабилитация христианства, в том числе и средневекового; более того, оно воспринималось как одна из значимых черт национального своеобразия и как основополагающий элемент национальной идеи[23]. Эти взгляды повлияли и на формирование взглядов интеллектуалов за Пиренеями. Традиционно тесные культурные связи пиренейских стран с Францией способствовали быстрому распространению романтических идей в Испании и Португалии[24].

В частности, сочинения Ф.Р. де Шатобриана стали переводиться на португальский язык уже с 1814 г., а среди многочисленных последователей писателя в этой стране современники выделяли А. Эркулану-де-Карвалью (1810–1877) (подробный разговор о нем пойдет ниже), который даже получил почетное прозвище «Португальский Шатобриан»[25]. Несколько позднее (не ранее 1820-х годов) произведения французского писателя и философа стали доступны и испанскому читателю, который мог ознакомиться с ними в переводах одного из основоположников испанского романтизма, писателя и переводчика Р. Лопеса-Солера. В Испании влияние Шатобриана испытали выдающиеся религиозные философы X. Бальмес и X. Доносо Сортес, ревностные защитники традиций испанского католицизма, вдевшие в нем основу национальной специфики Испании[26]. В конечном итоге подобное восприятие христианства стало одной из ключевых особенностей пиренейского романтизма (наряду с патриотизмом и особым пиететом по отношению к средневековому прошлому (medievalismo)[27].

2. Долгая пиренейская жизнь «свободного римского муниципия»

(Ф. Мартинес-Марина и А. Эркулану)

Распространение идей романтизма было тесно связано и составлением нового типа интеллектуала — не абстрактного мечтателя и завсегдатая аристократических салонов, а активного деятеля, занимающего ответственные государственные должности (таким был и Шатобриан[28]). На Пиренейском полуострове этот тип стал утверждаться еще до середины 1830-х годов, принимаемых обычно за отправную точку истории местной школы романтизма. В Испании воротной вехой стали Освободительная война против французских захватчиков (1808–1813), а также деятельность Кадисских кортесов 1810–1812), депутатами которых были будущий основоположник шпанского романтизма А. Алькала-Гальяно, а также известный историк Ф. Мартинес-Марина.

С Кадисскими кортесами связывается зарождение испанского либерализма как политического течения и направления общественной мысли. И с самого начала испанский (как, впрочем, и португальский) либерализм носил четко выраженный национальный оттенок: в условиях патриотического подъема, вызванного Освободительной войной 1808–1813 гг. с наполеоновской Францией, политическая полиция «афрансесадо» (офранцуженные), которые мыслили в универсалистском духе, воспринятом из сочинений просветителей[29], рассматривалась как проявление коллаборационизма. На первый план выступили национальные интересы и связанная с ними защита наци-шальных особенностей. Характерно уже то, что победившие либералы сохранили в Конституции 19 марта 1812 г. королевскую власть, а также в значительной мере реставрировали права и влияние Церкви: не была восстановлена лишь инквизиция. Эти меры полностью соответствовали представлению о роли этих институтов как важнейших черт национальной специфики[30].

Но еще более характерно другое явление, отмеченное в отечественной литературе уже первым русским испанистом В.К. Пискорским: даже установление конституционного строя, меры, непосредственно продиктованной примером Великой французской революции, либерально настроенные политики пытались осмыслить как «дело вполне национальное»[31]. Разумеется, этот тезис требовал соответствующего исторического обоснования. Так возникли знаменитые труды одного из наиболее выдающихся испанских историков рубежа XVIII–XIX вв. Франсиско Мартинеса-Марины (1754–1833)[32]. Его историографическая концепция по своему содержанию соединяет традиции века Просвещения с его апологией свободы как естественного состояния человека и то последовательное внимание к национальному чувству и национальному началу, которое стало одним из основных принципов исторических представлений эпохи романтизма.

Уже в «Историко-критическом размышлении…»[33], написанном как введение к академическому изданию текста «Семи Партид» — выдающегося памятника испанского и европейского права, первого западного кодекса эпохи ins commune[34], созданного на разговорном языке, но позднее изданного отдельной книгой, автор обращает первостепенное внимание на роль свободы и свободного начала в испанском «национальном» праве. Рисуя Альфонсо X Мудрого (1252–1284) — инициатора создания Партид — как первого просвещенного монарха в истории Испании, Ф. Мартинес-Марина возводит «свободные начала» политического строя средневекового королевства Кастилия и Леон к законодательству римского времени, принципы которого были восприняты «первым национальным кодексом» вестготской эпохи — «Forum judicum», а вслед за ним — и правом эпохи Реконкисты, и, главное, таким оплотом средневековой свободы, как средневековые кастильские и леонские кортесы. Позднее эти идеи были развиты в знаменитой «Теории кортесов…» — выдающемся памятнике испанской политической и историко-правовой мысли, который вобрал в себя дух эпохи антинаполеоновской Освободительной войны и Кадисских кортесов[35]. При этом автор уделял немалое внимание и городской истории пиренейского Средневековья, рассматривая города как главный оплот свободомыслия. Следуя традиции правовой терминологии своего времени, он уверенно характеризовал эти институты как «муниципальные»[36].

Представления Ф. Мартинеса-Марины были развиты в португальской историографии, где они были восприняты упоминавшимся А. Эркулану-де-Карвалью, которого нередко называют единственным настоящим учеником знаменитого испанца. Однако последний являлся не только талантливым интерпретатором идей своего старшего испанского современника, но и оригинальным мыслителем. Если Ф. Мартинес-Марина был еще неразрывно связан с традициями Просвещения, то А. Эркулану, наряду с поэтами и публицистами А. Гарретом и А. Фелисиану (последний выступал также как прозаик), заслуженно считается одним из отцов-основателей течения португальского (а шире и пиренейского) романтизма. Вместе с тем отцы-основатели романтизма в Португалии были активными действующими политиками либерального направления. Не случайно в португальском (как и в испанском) литературоведении традиционно преобладает характеристика романтизма как идейного течения[37], и лишь во вторую очередь принимаются во внимание связанные с ним литературные и художественные аспекты, которые рассматриваются как производные первого[38].

Либерал, как и его собратья по перу, «португальский Шатобриан» с оружием в руках отстаивал свои взгляды в период Мигелистских войн (1823–1838). После их завершения А. Эркулану — королевский библиотекарь, инициатор создания и директор (до 1836 г.) библиотеки в г. Порту (ныне Муниципальная