И не только дома — въ Петербургѣ, въ Москвѣ, въ провинціи, — а и въ самомъ Парижѣ мнѣ приводилось слышать горькія рѣчи, опять-таки отъ людей: моею поколѣнія, отъ когда-то искренних друзей Франции, отъ высокообразованныхъ и честныхъ бойцовъ за все, что было намъ дорого сорокъ лѣтъ назадъ, не перестаетъ быть дорогимъ и въ настоящую минуту. Не дальше какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ тогдашнее мое пребывание въ Париже въ которое я какъ разъ, подводилъ многіе итоги, одинъ нашъ соотечественникъ, живущій въ Парижѣ далѣе четверти вѣка, говорилъ мнѣ:

— Я совсѣмъ извѣрился… Чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Распущенность и подкупъ совершенно разъѣдаютъ общественен строй Францiи. Я живу въ Парижѣ потому, что устроился здѣсь домомъ и работаю съ такими удобствами, какія мнѣ трудно было-бы имѣть во всякомъ другомъ городѣ. Но я не участвую уже душой ни въ чемъ здѣшнемъ, кромѣ опять-таки чисто научныхъ интересовъ. Палата, журнализмъ, сходки, агитація, публичная жизнь, нравы и свѣтской, и буржуазной, и увріерской сферы — все это теперь съ такимъ букетомъ, что я чувствую постоянную тошноту. To, съ чѣмъ мы выступали, что мы считали своимъ руководящимъ принципомъ и идеаломъ, то теперь засорено и загрязнено и надъ всѣмъ царствуетъ: сверху blague, трескучая и нахальная фраза, а внизу — подкупъ и развратъ!..

Что же отвѣтить на это? А отвѣтить что-нибудь надо. Обличенія моего парижскаго собесѣдника, быть можетъ, очень суровы и нетерпимы; но многихъ русскихъ его поколѣнія теперешняя столица міра на берегахъ Сены давно уже огорчаетъ. И если между ними попадется человѣкъ, интересующійся англійской жизнью, побывавшій въ Лондонѣ съ толкомъ, то почти всегда является сравненіе, и никогда не въ пользу Парижъ и Франціи, а, напротивъ, съ усиленнымъ восхваленіемъ британской культуры и ея прочнаго движенія впередъ.

Вотъ и является вопросъ, безъ котораго нельзя обойтись, въ этой вступительной главѣ.

Какого же мѣрила держаться въ такихъ итогахъ за тридцать лѣтъ? Имѣетъ ли кто-либо изъ насъ, иностранцевъ — будь онъ русскій, нѣмецъ, итальянецъ, испанецъ нравственное право произносить приговоры, подъ впечатленіемъ послѣднихъ событій, самыхъ свѣжихъ проявлений расовыхъ свойствъ или общественной борьбы?

Мнѣ кажется, что основная точка зрѣнія должна быть не узко-національная или исключительно личная, а такая, которая позволяла бы: разносторонне и свободно оцѣнивать то, что крупнѣйшіе центры западной культуры даютъ намъ, русскимъ, или могли бы дать, если мы способны съ толкомъ пользоваться ихъ опытомъ. Они раньше насъ пришли на арену всемірноисторической борьбы. И обѣ столицы міра представятся тогда огромными лабораторіями человѣческаго духа, откуда каждый изъ насъ можетъ извлекать драгоценнейшие указания. И какъ бы мы ни возмущались тѣмъ или инымъ фактомъ, проявленнымъ въ работѣ этихъ общечеловѣческихъ лабораторій — не намъ будетъ принадлежать послѣднее слово, а наукѣ и научному мышлению, устанавляющему законы безконечной эволюціи, къ какой призвана собирательная душа цивилизованнаго міра.

II

Раса, исторія, національный складъ жизни во Франціи и Великобританіи. — Международные предразсудки, мешающие пониманію чужой культуры. — Обѣ столицы, какъ центры государственной и общественной жизни. — Перемѣны въ нихъ со второй половины шестидесятыхъ годовъ до конца XIX вѣка

Есть ли у насъ, даже въ средѣ русскихъ, считающихъ себя образованными — вполнѣ серьезное пониманіе французовъ и англичанъ, взятыхъ какъ цѣлое, какъ раса и нація?

Да и вообще многіе русскіе — нечего грѣха таить — не отличаются вполнѣ спокойнымъ и вдумчивымъ отношеніемъ къ какой бы то ни было другой національности.

И французовъ — далеко не всѣ среди насъ — умѣютъ оцѣнивать хотя бы такъ какъ въ послѣднее время, нѣкоторые французскіе писатели, вродѣ Анатоля Леруа-Больё, Мельхіора де-Вогюэ, профессора Рамбо, старались опредѣлять нашъ психическій типъ и культурный складъ жизни. Или изъ англійскихъ — сэръ Меккензи Уоллесъ. О нѣмцахъ я умолчу, такъ какъ, о нихъ не собрался вести рѣчь на этихъ страницахъ.

И тридцать лѣтъ назадъ, и въ эту минуту я замѣчалъ и замѣчаю, что, какъ разъ, тотъ слой русскаго общества, гдѣ не переставали и французить, и обезьянить съ парижескихъ фсасоновъ — всего менѣе связанъ съ лучшими сторонами французской націи, съ самыми дорогими завоеваніями французскаго генія во всѣхъ областяхъ знанія, творчества, соціалыпагои политическаго движенія.

До сихъ поръ, иной русскій баринъ — чиновникъ, офицеръ, просто свѣтскій шелопай или карьеристъ съ крупнымъ чиномъ, (не иначе изъясняющійся, какъ по-французски не только съ дамами, но и въ мужскомъ обществе — себѣ подобныхъ) — не считаетъ для себя ни малѣйшимъ образомъ обязательнымъ быть солидарнымъ съ тѣмъ, что намъ съ вами близко и симпатично во французахъ и ихъ исторіи, общей культурѣ, идеяхъ, наукѣ и общественныхъ порядкахъ.

Въ нашихъ свѣтскихъ женщинахъ это иногда еще рѣже. Есть, конечно, исключенія, но масса думаетъ и теперь такъ, какъ было тридцать и больше лѣтъ тому назадъ.

Я помню, меня особенно поразило (въ первые годы моей заграничной жизни) такое брезгливо-невѣжественное отношеніе къ Франціи и Парижу въ одномъ молодомъ дипломатѣ, который, съ тѣхъ поръ, сдѣлалъ блестящую карьеру. Это было въ 1867 году: и разговоръ происходилъ не въ Парижѣ, а въ другой «столицѣ міра».

Дипломатъ считалъ себя очень серьезнымъ и убѣжденнымъ молодымъ человѣкомъ въ аглицкомъ вкусѣ и тотчасъ же заговорилъ со мною о Франціи и спеціально о Парижѣ. откуда я приехалъ въ тоне щепетильнаго фырканья. Онъ какь бы не признавалъ возможности относиться къ Парижу иначе, какъ къ фривольному увеселительному мѣсту недостойному никакого болѣе серьезнаго и сочувственнаго пониманія. И разница между такимъ выкормкомъ петербургскихъ канцелярій и массой русскихъ мужчинъ и женщинъ, стремящихся въ континентальную столицу міра — только то, что онъ напускалъ на себя щепетильность и чопорность, а они болѣе откровенно идутъ па приманку того, что Парижъ доставляетъ прожигателямъ всѣхъ странъ, возрастовъ и денежныхъ средствъ.

Сейчасъ я привелъ имена трехъ французовъ и одного англичанина, занимавшихся Россіей. И что же? Вѣдь у насъ, дѣйствительно, не найдется, по настоящий моментъ, ни одной обстоятельной и притомъ сочувственной книги о современной Франціи, взятой какъ національное и государственное цѣлою которую можно было бы поставить рядомъ съ книгой того же Анатоля Деруа-Больё. У насъ нѣтъ и книги о французскомъ ромене какую написалъ Вогюэ о русскомъ романѣ, съ такой же искренней попыткой войти въ творческую душу цѣлой расы, Несмотря на сотни тысячъ поѣздокъ русскихъ всякаго рода въ послѣдніе тридцать лѣтъ, во Францію и въ ея столицу, у насъ опять-таки, нѣтъ ни одной книги, настолько серьезной и талантливо выполненной, какъ книга сэра Меккензи Уоллеса, проникнутая теплымъ желаніемъ отдаться пониманію душевнаго склада русскаго народа, особенностей его культуры, учрежденій, обычаевъ, настроеній и упованій.