Но я впадала в бешенство оттого, что они смели называть меня социопаткой. Некоторые даже считали, что это – бесспорная реальность. Я – человек, который полагает, что знает, каким людям следовало бы умереть, а каким – жить. Я еще много что и много кто помимо этого. Но я не социопатка.

Когда Вик прострелил в себе дыру, кровь вытекала из нее, словно крепкое спиртное из бутылки. Я не видела такой крови с тех пор, как мне было десять. Она словно открыла некий портал. Я увидела в этой крови отражение своего прошлого. Я увидела это прошлое отчетливо – впервые. Копы явились в ресторан, фоня сексуальным возбуждением. Всех попросили выйти вон. Мужчина, с которым я ужинала, спросил, справлюсь ли я. В этот момент он натягивал пиджак. Мой спутник имел в виду, справлюсь ли я с одиночеством – сегодня и до конца моей жизни, поскольку его я больше никогда не увижу. Как-то раз этот мужчина поинтересовался, кто входит в мою группу, и я тогда не поняла, что он имел в виду, а теперь поняла. Мертвый человек на полу и был моей группой. Я была частью группы, не признанной Дартмутом. После того как уехали копы, я отправилась к себе в квартиру пешком. Была уверена, что дома никаких углеводов нет, но обнаружила в морозилке упаковку тако. Худшее в переедании – то, что клонопина требуется больше обычного. Моего «прихода» хватило ровно настолько, чтобы обрести решимость. Я решила, что обязательно найду ее.

Вик к тому времени, наверное, уже остыл. Я представила себе его холодные щупальца. Когда человек душит тебя тем, что сам считает любовью, то, даже если кажется, что тебе перекрывают кислород, ты, по крайней мере, чувствуешь, что находишься в чьих-то объятиях. Когда Вик умер, я осталась совершенно одна. Мне не хватало энергии, чтобы заставить кого-то еще любить себя. Я была инертна. Vuota – пуста. Слово, которое использовала бы моя мать. Она всегда умела подбирать самые лучшие слова.

Оставался только один человек. Женщина, с которой я никогда не встречалась. Это пугало, поскольку представительницы моего пола меня всегда терпеть не могли. Я была не из тех женщин, которых любят другие женщины. Она жила в Лос-Анджелесе. Я никогда не понимала этого города. Города лиловой штукатурки, преступников и блесток.

Я не думала, что понравлюсь Элис – так ее звали – но надеялась, что эта женщина, по крайней мере, захочет меня увидеть. Ее имя было известно мне много лет. Я была почти уверена, что моего Элис не знала. Впервые за долгое время я ехала куда-то с конкретной целью. Я понятия не имела, как пойдет дело в Калифорнии. Не знала, буду ли я с кем-то трахаться, кого-то любить или причинять кому-то боль. Я знала, что буду ждать звонка. Я знала, что буду беситься. Денег у меня оставалось по нолям, но я не исключала перспективы поплавать в бассейне. Мой путь мог пролегать по самым разным дорогам. Я не думала, что какая-либо из них приведет меня к убийству.

Много лет она была неуловима: ни соцсетей, ни сделок с недвижимостью. Время от времени я пыталась ее искать. Но у меня было слишком мало информации, а кроме того, я до смерти боялась.

Потом однажды я отправилась к стоматологу, потому что мне выбили два зуба. Это сделал мужчина, но, строго говоря, не в припадке насильственной ярости. Стоматолог был дорогой, но человек, ответственный за потерю этих зубов, оплатил его услуги.

Я прождала в приемной больше часа, листая один из вдохновляющих журналов для людей, которые зарабатывают больше пяти миллионов долларов в год. И там была она – на обложке, с четырьмя другими красотками, лучшими в фитнесе, аштанге, айкидо и прочем в Лос-Анджелесе.

Ее внешность настолько привлекла меня, что я прочла статью и увидела в тексте ее имя, которое хранила на клочке бумаги больше десяти лет. Я ахнула, и воздух свистнул в дыре, образовавшейся между моими зубами.

Она выглядела красивее, чем я могла себе представить. Ее груди были само совершенство. Мой прежний бойфренд – даже не бойфренд, а один из поставщиков многочисленных и невнятных утренних пробуждений – однажды сказал так об актрисе, которая обнажила бюст на съемках какой-то сцены. Ее груди, поведал мне парень, поедая дешевое ванильное мороженое, – само совершенство. Я его не убила – и до сих пор горжусь своей выдержкой.

Я годами грезила о ней. Часто мечтала причинить боль. В остальное время это было что-то другое, столь же тревожное.

Через пару дней после смерти Вика моя квартира зияла пустотой. Я была специалистом по отъездам и уходам. Я не знала, где буду жить. Обзвонила несколько хозяев квартир, сдававшихся в аренду недалеко от места ее работы. Но денег у меня было – кот наплакал, и на мой бюджет нашлось не так много вариантов. Дошло до того, что я позвонила в одну квартиру с сайта недвижимости, на главной фотографии которой красовалась ванная с плесенью в швах между плитками, с бутылкой «Селсан Блю»[2] в душевой кабинке и… собственно, все.

Я нарисовала на карте дикий, совершенно непрактичный маршрут и выехала в Калифорнию на своем «Додже-Стратус». Это была машина донельзя уродливая, но вместительная, и внутрь нее влезала целая куча всякой всячины. Украшения моей матери в серо-коричневой жестянке. Мои лучшие платья, каждое в пластиковом футляре, сложенные поверх пассажирского сиденья. Еще книги Деррида́, фотографии и меню из ресторанов, где я проводила памятные вечера. Душистые масла из святого места во Флоренции. Комочек марихуаны, трубка, 96 таблеток разных форм и цветов, от кремового до голубого. Очень дорогие медного цвета штаны для йоги и горчичного цвета бралетт. Коробки с копченой солью «Молдон» и 20 приземистых картонок пастины, – ее, как я слышала, не бывает в «Ральфс» или «Вонс»[3]. Я взяла вещи, которые могли ехать только со мной, которые нельзя было отпускать путешествовать под опекой кого-либо другого. Мой любимый шарф, моя панама. Моя Диана Арбус. Мои мать и отец.

Они оба находились в полиэтиленовых пакетиках. На мой взгляд, для отца с матерью это был самый безопасный способ путешествовать. Пакетики лежали в старой картонной коробке из-под клементинов, стоявшей на полу у пассажирского сиденья. Отец некогда называл меня Клементиной – или, во всяком случае, пел эту песенку. Возможно, и то и