3

Дом Пашкина располагался на противоположной стороне, позади другой автобусной остановки, той самой, которая лехнаволокской молодежи, как я уже упоминал, заменяла и клуб, и дискотеку, и танцплощадку.

В этот раз, естественно, на ней никого не было: шел дождь и о прибывших никто еще ничего не ведал.

Сам Пашкин, как выяснилось потом, оказался самым обыкновенным бичем, каких в Лехнаволоке хоть отбавляй.

Основная черта бича — полная, можно даже сказать, абсолютная незаинтересованность в завтрашнем дне, совершенная беззаботность и своевольная праздность.

Бичи — это люди, как говаривал еще Тургенев, «престранного рода». Даже если у него есть виды на заработок, он приоткроет утром глаза, посмотрит в почерневший от копоти потолок, махнет в сердцах рукой: «А, катись оно всё к чёрту! Никуда я сегодня не пойду; просто не хочется», закроет глаза и будет спать дальше, нисколько не заботясь о том, что где-то что-то уже решено, с кем-то договорено и на него рассчитано. Так что если вы от кого-либо услышите выражение «просто не хочется», — знайте, что перед вами если не бич, то существо с полными задатками оного.

Пашкин превратился в натурального, сложившегося бича за четыре с небольшим года. При живой старушке-матери еще как-то держал себя в руках: работал где придется, возился на огороде, интерес к жизни как будто бы имел, но ее смерть словно перевернула все, и он, утратив последнее, что еще связывало его с деятельным миром — заботу матери, — перестал совсем за собой следить, разве только изредка бреясь, да и то, скорее, в силу привычки, чем по надобности.

Не внесла в его быт перемен и попытавшаяся было ужиться с ним телятница Анька Чепурина. Через полтора года она, так и не растормошив бедолагу, плюнула на него и уехала к себе обратно в Заозерье…

Так что, переступив порог жилища Пашкина, нежданные гости нашли здесь почти полное запустение. Потолок, обои на стенах, занавески на окнах закоптились так, будто курил в этих комнатах целый взвод солдат на протяжении года. На всей мебели — немалый слой пыли. Посуда в серванте утратила первоначальный цвет, кастрюли чернели пригорелыми доньями, раковина «мойдодыра» у входа на кухню жирно засалена, полы грязны и замараны обувью.

О матери напоминали лишь небольшие, собственноручно сшитые ею чехольчики на стульях, ныне стертые теперь до прозрачности, несколько книжек на комоде да кое-какая кухонная утварь, которой Пашкин давно и забыл, как пользоваться.

Иногда, впрочем, он брался за книги, о чем говорила заложенная обрывком газеты страница какого-то современного зарубежного детектива, который он уж и забыл когда позаимствовал у соседа и который сразу же бросился в глаза страстному книгочею Виктору Резнику, едва компания ввалилась в кухню.

Иначе, правда, в комнаты в этом доме попасть невозможно. Как и везде в округе по старинке под одной крышей размещались дом, сарай, туалет и подсобные хозяйственные помещения; например, каморка для складирования сухих поленьев. Наружные стены дома некогда были окрашены в коричневый цвет, но может, то был и бурый, а может, и темно-красный или вишневый. Краска на досках в большинстве своем облупилась и выцвела. Даже бывшая некогда белой на окнах и внутренних дверях, она превратилась в серую, похожую на утренний туман или летние дождевые облака.

В комнатах Пашкина опасно было к чему-либо прикасаться или что-нибудь трогать, чтобы ненароком не испачкаться самому. Но выбирать не приходилось, и гости вслед за хозяином, минуя кухню, прошли в самую большую комнату из всех в этом доме, здесь и расположились. Сняли с плеч дорожные сумки, освободили от поклажи руки и, почувствовав, что от непредвиденных волнений изрядно проголодались, решили прежде всего перекусить. Благо всё было с собой. Быстро выудили из сумок прихваченные из дому соленое свиное сало с прожилками, чеснок, тушенку, хлеб, купленную бутылку петрозаводской водки и вернулись на кухню.

При виде такого богатства у Пашкина даже выступила на губах слюна. Да и до водки он был страх как охочий. Мало того, всегда готов был поделиться с кем угодно выпивкой, если только ее было в достатке; но если видел, что водки мало: «Извини, брат, тебе не налью, самому не хватит. На водку я жадный», — говорил он обычно в таком случае и сливал себе всё остальное до последней капли.

Между тем прикинули, что поллитровки на всех будет недостаточно, и послали Пашкина как местного и не при делах еще за одной.

Обернулся он скоро, приведя за собой и «хвост»: щупленького мужичка с жиденькой козлиной бороденкой по прозвищу Митя-блаженный.

Митя-блаженный тоже был хохлом, обитал у Юрки и служил ему преданнее верной собаки, изредка, однако, за разные провинности получая от него не только легкие подзатыльники. Но к таким рукоприкладствам Юрки-хохла Митя давно привык и считал их скорее за родительскую заботу, нежели за постыдное издевательство.

О появлении шабашников он, собственно говоря, от Юрки и услышал. А что метко вычислил Пашкина, на всех парах мчавшегося за «бананом», то тут, как говорится, — на ловца и зверь бежит.

Впрочем, никто против Мити-блаженного ничего предосудительного не имел — все ж еще один земляк.

Между делом следует сказать, что хохлов в Карелии — хоть пруд пруди. Наши новые знакомые — Иван и Юрка — выехали сюда на заработки лет пятнадцать назад еще при Советах. Тоже на лесоповал. Кто был похитрее и понапористее, давно ходил, как тот же Иван, в каких-то начальниках. Кто поработящее, как Юрка-хохол, и привязаннее к земле, осел на месте, обзавелся семьей, наплодил детей и тянул лямку и после развала Союза, перебиваясь случайными заработками.

Митьку-блаженного занесло неизвестно каким ветром, но он, приткнувшись ко двору Юрки, так и остался у него, став чуть ли не полноправным членом его семьи. Но это было все-таки исключением из правил.

В этот вечер кухонный стол Пашкина ломился от яств. Говяжья тушенка, зелень, свиное сало, оставшиеся с дороги свежие огурцы и помидоры — было чем душе разгуляться. Нашелся в дорожных сумках гостей и чай, и