Калитка громко хлопнула, отпущенная в задумчивости стариком.

«Все-таки тугая пружина», — подумал дед Митрофан снова и побрел в сарай за инструментом.

Взяв молоток и гвозди, вернулся обратно. Чуть ослабил пружину, прибил ее ближе к краю, чтобы стала податливее. Попробовал несколько раз открыть. Теперь калитка распахивалась легко и больше не хлопала так громко, как раньше.

— Ремонт, что ли? — услышал дед Митрофан знакомый голос.

— А-а, ты, Пашкин.

— Я это, я. Будто не узнаешь? — Пашкин бродил по поселку в поисках выпивки.

— А что мне тебя узнавать? Почти каждый день тебя вижу.

— Где же каждый день? Это раньше каждый день, а теперь ты на пенсии, стало быть, человек оторванный.

Дед Митрофан нахохлился. Он и так едва терпел этого пройдоху, почти никогда не заводился с ним, но в этот раз оставить уколы Пашкина без ответа не мог принципиально.

— Сам ты, Пашкин оторванный. Я, может, только на пенсии и приколотился-то.

— Вот-вот, приколотился. Приклеился к юбке Авдотьиной. А от жизни — оторвался. А она-то, шальная, кипит, кипит!

— Да вижу, как она у тебя кипит: уж и дня без бутылки не можешь.

— Жизнь, дядя Митрофан, такая. Вот, постояльцев взял. С Украины. Слыхал? На лес приехали, а им от ворот — поворот. Ванька Чумаченко, друг твой.

— Да он мне такой же друг, как и ты. Ступай уже, куда шел, не изматывай.

Пашкин лукаво посмотрел на деда Митрофана и не удержался, чтобы не спросить:

— А сто грамм не нальешь, все ж соседи вроде?

Но дед Митрофан и не думал угощать Пашкина.

— Иди уже, не до тебя сейчас!

На душе и так кошки скребут, а он еще, черт лысый, подначивает: на пенсии, от жизни оторвался… Да если б он знал, что вся жизнь его была в Лидии, с самого рождения ее…

В тот день ничего особенного не произошло. На первый взгляд все шло своим чередом. Утром Митрофан ушел на тракторную, Варька на ферму, Авдотья осталась на хозяйстве. Да и день прошел нормально. Обедали в поле, всей бригадой. Оно как на природе, то и аппетит иной — зверский. Вернулся домой затемно, солнце давно село. Глядит — Авдотья сама не своя.

— Что? — только и спросил тогда Митрофан, хотя и догадывался уже — что-то с Варварушкой случилось.

Авдотья еще сильнее зашлась:

— Кровинушка моя!

Митрофана как пригвоздило к месту, чувствует, не может даже ногой пошевелить. Сердце словно тугим жгутом перетянуло надвое.

Когда немного отпустило, бросился к соседу Егору, единственному, у кого на улице был автомобиль.

Услышав про Варвару, Егор тут же вывел машину из гаража.

В больнице им только посочувствовали — не выдержало у Варвары сердце, с детства слабое было. А вот внучка родилась здоровой, через пару недель они смогут ее забрать.

Когда выписывали, почти весь акушерский персонал вышел проводить маленькую Лиду, так привыкли они к ней за две недели. Потом Митрофан со старухой на ноги ее ставили, растили, как могли, воспитывали, казалось, как их самих воспитали. Где только не доглядели?

Переступив высокий порог дома, дед Митрофан тяжело вздохнул и сел на табурет у окна.

— Опять не приехала дрянная девчонка! Случилось что — ума не приложу? Что стоишь? Давай обедать! — раздраженно брякнул дед Митрофан.

Авдотья насыпала в большую миску щей, подала ложки, хлеба.

— Сама волнуюсь, как она там: ни письма, ни весточки второй месяц.

Второй месяц…

Год проучилась, раз в две-три недели ездила регулярно, но вот ушла на каникулы, отправилась в город, якобы место в ларьке нашла, подзаработает немного, чтобы и вам обузой не быть, и как пропала. Одну субботу нет, другую. Старики не знают, что и думать. Будто ничего не было: ни забот, ни бессонных ночей, ни первых волнений, ни первых шагов.

До двух лет не говорила, а потом «Деда, деда»! Сердце выскакивало из груди. Носился с ней Митрофан по деревне, показывал всем и просил опять произнести «деда, деда».

— Замучишь ее, старый, — бранила мужа Авдотья, но сама радовалась.

Сядут, бывало, чай пить, Лида пьет, весело лопочет, деда перекривляет:

— Вот так ты храпишь, вот так.

Любил ее Митрофан, как никого никогда не любил. Теперь эти чувства давили, и было от них невыносимо.

— Пойду, пройдусь, — поднялся дед Митрофан после обеда. — Душновато что-то здесь.

Он остановился на пороге, помялся чуть и произнес:

— Люся к Марии приехала. Обедешним. Хорошая девчушка стала, почти взрослая.

Авдотья ничего не ответила. Дед Митрофан вышел во двор. Солнце стояло высоко. С озера налетал легкий ветер, но дождем не пахло. Листья на деревьях слегка трепетали, тишина не угнетала.

Вечером дед Митрофан снова сидел на скамейке в ожидании вечернего автобуса. Авдотья за день успела несколько раз прикрикнуть на Митрофана, чтобы не шлялся без дела. А какое нынче дело-то? Вон Архип Скоромыжный — тот рыбачить ходит, часами может у озера сидеть. Рыбы нет, а польза есть: время убиваешь. Или Влад Артюхин из Заозерья, так тот ондатр разводит, шкурки в город сдает, деньги получает. Любимое дело и польза опять же есть.

«Хорошо это, когда любимое дело делаешь, — думал дед Митрофан. — Под руками работа спорится, кипит, на душе никакой усталости. Вот артисты, к примеру, или певцы: они поют, им нравится, да еще и работа такая: пой себе в удовольствие. Кабы так всякий мог к любимому делу вольно подступиться: хочу столярничать — пожалуйста, Митрофан Иванович, столярничайте. И всю жизнь — любимое занятие мое».

— Мечтаешь? — неожиданно раздался голос Пашкина.

— Ух, перепугал, холера. Шатаешься тут без дела.

— Это ты без дела сидишь, а я — человек занятой: за бутылкой к Любке бегал. Постояльцы поят.

— Весело тебе, Пашкин, как я вижу, живется, весело.

— А что скучать: живи для людей, поживут и люди для тебя.

— Эка куда загнул! Не ты ль для других живешь?

— А то кто же? Я самый.