У противоположного окна пани Барбара вздохнула громко и печально. Замойский поднялся из-за стола, с тревогой посмотрел на одиноко стоявшую у окна жену, что-то пробормотал и, словно очнувшись от навязчивого сна, подошел к Жолкевскому, по-дружески положил ему руку на плечо. Это означало полное согласие в далеко идущих политических планах и в мыслях о будущности польского государства. Серьезные, важные, полуобнявшись молча, зашагали вдоль комнаты.

Жолкевский понял жест своего друга, ему льстило, что тот одобряет его смелые замыслы наступления на Восток.

Украина должна перестать существовать как приграничная область, где местные магнаты строят грозные для Речи Посполитой гнезда… Таковы были мечты польного гетмана Станислава Жолкевского. Тем с большей интимностью он снова заговорил со своим другом о подозрительном политиканстве старого князя Острожского на Украине, о заигрывании с ним черкасского воеводы Вишневецкого, о своих сомнениях: не лучше ли позволить Криштофу Косинскому разрушить эти гнезда, а потом уже прибрать к рукам и самого Криштофа? Канцлер внимательно слушал своего друга, прищуренными глазами следя за скучающей женой. Его толстые с проседью усы лежали двумя массивными витками над выпяченной губой. Седая пышная голова и непомерная горбина на носу делали его похожим на гордого орла, который пыжится в натуге удержать молодость и сохранить былой пыл.

— Это верно, Стась. Бородач Острожский помышляет о королевской короне, по крайней мере для сыновей. И не о польской, а об украинской короне. К такому выводу пришла и прошлогодняя комиссия Язловецкого, разбирая спор Косинского с Острожским. Можно было бы послать войска вместо комиссии, но спор повлек за собой настоящее казачье восстание. Криштоф Косинский не первый год старшинствует на Запорожье; он польский дворянин, жалован королем и привилегии на поместье Рокитное от государства получил. На такого не накричишь, да… и стоит ли кричать? Не верится слухам, что Криштоф с Москвою заигрывает, — настоящий польский шляхтич на это не пойдет… Мы с вами еще не знаем, каким историческим руслом пойдет международная политика Москвы и какие угрозы таит она для польской шляхты. Одно несомненно — Замостье со своими фортами никогда не окажется лишним для планов Речи Посполитой на Востоке. Потомки будут благодарны нам с вами…

— Хотелось бы верить, Ян… Однако потомки — дело будущего. А сегодня необходимо скорее провести унию, отделить в делах религии Украину от Москвы, разорить украинских магнатов и вместо казачьих полков поставить по границам верную традициям шляхты польскую вооруженную стражу…

Замойский, уловив острую тоску во взгляде жены, оставил гетмана и направился к графине. Пани Барбара беспомощно улыбнулась и махнула рукою канцлеру, словно хотела сказать: «Оставайся со своею вечною политикой…»

— На окраинах, пан Стась, у нас и в самом деле не все ладно… Но я, собственно, позвал тебя, чтобы поговорить об академии и королевском разрешении… Сигизмунд позволяет мне открыть здесь филиал Краковской академии. Что только филиал — это простая формальность. Спустя некоторое время, когда и столицу перенесем из Кракова в Варшаву…

В дверь быстро вошел шустрый казачок, и Замойский на полуслове прервал беседу. Замолчал и Жолкевский. А графиня задержала дыхание: что-то скажет запыхавшийся казачок, который смеет являться без зова только в особо важных случаях?

— Там казак, посол от воеводы Острожского с Украины, прибыл. Изволите принять? Бумаг у него никаких, а с виду рыцарь славный, — сообщил казачок, трижды кланяясь в простор комнаты, словно приветствуя не господина, а стены.

— О!.. Янек, я хочу видеть настоящего казака с Украины. Никогда еще не видела. Прими его…

Замойский переводил взгляд с жены на запыхавшегося казачка, напряженно вникая в смысл его сообщения. Трудно было ему оторваться от мечты о новой столице, об этом будущем центре шляхетского могущества Польши, экономической крепости страны, где у пана графа уже имелись свои дворцы и немалые интересы. Варшава — мечта, особенно дорогая графу.

Наконец велел просить посла в комнату.

— Я опять получил жалобу из Кракова, от сына Острожского — Януша. Жалуется на поведение Косинского. Беспокоит Косинский старика, не дает развернуться в воеводстве…

— Да и на всей Украине, почему только в воеводстве? — подхватил Жолкевский, но умолк: Замойский ждал посла, и всякое вмешательство теперь в его государственные обязанности звучало бы как обида.

Пани Замойская меж тем выбирала из вазы цветок, примеривая перед венецианским зеркалом, какой из них будет ей больше к лицу.

«.. и с виду рыцарь славный…» — мысленно повторяла она. Не прислушиваясь, Барбара слышала, как под чьими-то ровными шагами скрипели новые, еще не притертые ступени, как звонко бренчали казачьи шпоры.

Казак, сам открыв дубовые двери, так взглянул на смущенного казачка, что тот вмиг исчез с глаз. Графиня отошла от окна, оперлась о высокую спинку кресла канцлера и с неодолимым любопытством следила за «славным рыцарем» — казаком с Украины.

Комнату всю, казалось, заполнил ровный, сдержанный голос казака:

— От брацлавского, киевского воеводы пана князя Острожского ясновельможному, ваша мощь, пану графу поклон…

Казак почтительно стал у стола и отдал хозяину продолжительный рыцарский поклон одною только головой. Трудно было догадаться, заметил ли он в комнате еще кого-либо, кроме хозяина. Жолкевский готов был провалиться сквозь землю — настолько оскорбляли его независимые манеры, этого хлопа. Пускай он посол такого магната, как Острожский, но кто дал ему право пренебрегать присутствием польного гетмана?..

Невольно Жолкевский оглянулся на пани Барбару, ища сочувствия своему возмущению таким пренебрежением к чести его мундира, личности и возраста. И пожелтел от злости, когда увидел по глазам пани, что она довольна дерзостью казака и рада неприятности гетмана.

— Пану воеводе князю Константину наша шляхетская благодарность и уважение, — медленно произнес канцлер Речи Посполитой, стараясь придать своему голосу возможно больше официальности.

И почувствовал, что в голосе казака было больше уверенности и силы, нежели у него, всесильного канцлера. Он пристально взглянул в лицо казака, — оно дышало искренностью молодости. Канцлер невольно мысленно сравнил свои годы с годами этого степного хлопа, оценил его красоту, и боль уязвленного самолюбия и зависть затуманили глаза знатного шляхтича. Казак был одет в такой дорогой, хотя и простой казачий жупан, что это лишний раз подчеркивало богатство и высокое положение украинского владетельного князя, нарочито пославшего в королевскую канцелярию простого казака…

Казак только теперь крепко приставил ногу к ноге, и шпоры его при этом так вызывающе звякнули, что пани графиня вздрогнула и цветком, так и оставшимся в руке, заслонила свои непокорные губы. Вздрогнул от неожиданного звона казацких шпор и бывалый вояка