– Ну, мне ехать надо. Фатера приглянулась. Как сказали – шестьдесят рублей. Буду здесь, нет ли, а горница за мною. Наперед уплачу за месяц. Дружок должен подъехать ко мне – здесь будет жить. К пятнице надо бы мне купить хорошего коня. Из казачьих бы. В цене не постою.

– На базаре навряд ли купишь, – усомнился хозяин.

– А если я вас подряжу съездить куда-нибудь в станицу?

– Отчего не съездить. Расходы токо.

– Оплачу сполна.

– Не керенками?

– Николаевскими.

– Добро. Когда деньги будут?

– Сейчас выдам. Триста хватит?

– Должно хватить. Как вас звать-величать?

– Господин хорунжий. Более никак.

На том и сошлись; деньги из рук в руки – и молчок…

В тот же день Ной понаведался в Русско-Азиатский банк с иноземными бумажками, которые столь нечаянно попали к нему: принимают ли?

Казначей долго разглядывал желтую купюру – уголок оторвал и даже понюхал. Морда лисья, глаза как у рыси, высунулся в окошечко, присмотрелся.

– Чем так пропитана купюра? – поинтересовался.

– Конским потом.

– И много у вас долларов?

Хорунжий и тут не растерялся:

– Ежли принимаете – будем разговор вести.

– Как же, как же! Американские доллары высоко котируются, господин офицер. Но, к сожалению, наш банк пока пустой. Сейчас не можем обеспечить золотом. Придется вам подождать с недельку или через наше посредничество обратиться в омский банк.

– Подожду. А вот эти как?

– Ого! Иены?! Выпуска тысяча восемьсот девяносто седьмого года! Надо бы мне справиться: не была ли девальвация иены. Я запишу. Как вас?

– Ни к чему пропись. Так узнайте. Я понаведаюсь.

Казначей умилился:

– С этими деньгами, господин офицер, вы можете проехать по всему свету и голодным не будете.

Ной запрятал кожаное портмоне в объемистый карман френча и, поддерживая саблю рукою, степенно вышел из банка.

Смехота! По всему свету! Дай бог, чтоб шкуру не спустили дома, а про весь свет загадывать нечего.

Если, упаси господь, Ивана исповедовали в пути следования, то ведь, чего доброго, Дальчевский отобьет депешу в Красноярск, чтоб схватили за гриву и самого Коня Рыжего!

Сготовился ко всему: если будут брать, то не с малой кровью!..

До пятницы обзавелся хорошим конем – вороной, по пятому году, неуезженный, сытый, выложенный в прошлом году, гривастый, со звездочкой по храпу и белыми бабками. Одно вводило в сомнение – вороной!.. Долго ли он на нем поездит?

Коня оставил во дворе Подшивалова. Перевез туда седло Вельзевула с потником. Яремееву шашечку, нательный крест деда спрятал в тайник сойотского седла, чтоб не поживились контрразведчики. У него была еще шашка штучной поковки. А кроме того, настоящий арсенал заимел: маузер купил с пятью обоймами да кольт подарил Богумил Борецкий; пару карабинов достал и у того же Богумила Борецкого выпросил десяток английских бомб-лимонок «на всякий случай». Завязь четвертая I

Лихо – не тихо. Скребет и душу рвет.

Одна заботушка: удастся ли выхватить Ивана из колонны арестантов?

И так и сяк думается силушке Ною: в живых быть завтра или придется голову сложить?

А ночь легла парная, располагающая к отдохновению, но нету угрева сердцу – не спится Ною. Сидит он на веранде второго этажа дома Ковригиных, чужая сабля на коленях (свою спрятал) и чужой кольт в кобуре, еще не испытанный в бою.

И кажется Ною, что он не в Красноярске, а в той самой Гатчине в январскую стынь перед сраженьем. Так же вот мутило душу в ночь на воскресенье и ум за разум заходил.

Душно! Хоть бы подпруги кто отпустил ему на одну эту ночь, чтоб дух перевести. Или от Бога положено ему, Коню Рыжему, сдохнуть под железным седлом с туго затянутыми подбрюшными подпругами?..

Ох-хо-хо! Времечко!..

Разулся, поставил сапоги возле табуретки, на которой сидел, портянки повесил на перила, стащил с себя френч и ноги вытянул по половику, чтоб охолонулись.

Один он, как перст, среди казаков. Куда кинуться с братом Иваном?

«Куд-ку-да! Куд-ку-да!» – подала голос курица. Яйцо снесла, что ли, или с насеста свалилась?

Вчера полковник Ляпунов ораторствовал перед казаками полка. Ну, обсказал про бои с красными. По его словам, совдепия на военной карте похожа на графин, перевернутый узким и длинным горлом в Каспийское море. И что из этого красного графина доблестные войска белых армий всю кровь большевиков выцедят в море. Дно «графина» у Петрограда со стороны Мурманска и Архангельска разобьют войска генерала Миллера с белофиннами, американцами и англичанами в придачу. Горловину сдавят деникинцы – возле Орла двигаются, а со стороны Казани и Самары – чехословаки с белой армией генерала Дутова, так что сибирякам надо поспешать. Ну и про свободу сказал, про демократию и гуманность.

Ной так и не уразумел, что обозначает «демократия» и «гуманность»? Полную стребиловку или отсидку в тюрьмах?

Вот уж приспела «свободушка»! Сам в себе варись, как яйцо в кипятке, а язык – не для души, а как у коровы – для жвачки. Жуют люди каменные слова, а душу на замке держат.

Как-то обернется в субботу!..

Для Ноя завтрашний день – суббота с числом 13 июля. А по-новому – пятница будет с 26-м числом.

Все люди города жили и думали, принимали новорожденных и отпевали в храмах Божьих усопших по-старому, а на службу ходили и бумаги подписывали по-новому, совнаркомовскому стилю, в том числе и белогвардейцы.

Такая же двойственность была во всем. И сама Россиюшка от Петрограда до Владивостока раскололась на две половины – на красную и белую.

«Когда же она единой будет, Господи?..»

Пискнула дверь – кто-то вышел на веранду. Ной скосил глаза – Лизавета! Кто же еще! Василий с отцом в извозе, а квартирантов еще не подселили из городской управы – трое беженцев побывали, поглядели комнаты на первом этаже и больше не пришли: Кача!..

Не заметив притихшего Ноя на табуретке, Лиза так-то сладко потянулась, зевнув; толстущая русая коса по белой сорочке, а сама такая подобранная, покатоплечая. Вроде и не ядреная баба, но до чего же работящая: весь дом Ковригиных держится, в сущности, на одной Лизавете. Она и обстирывает всех, и за двумя коровами доглядывает, и кухарничает, и в отменном обиходе держит весь второй этаж с пятью комнатами и кухней, и все это нешумливо, без крика, с улыбочкой, словно Лиза век прожила не в кромешном аду, а на небеси в раю.

– Ай, Ной Васильевич! – обрадовалась она. – Я так-то волновалась, што вы гдей-то задержались. Все ли ладно?

– Все ладно, Лиза.

– Нет, одначе. Вижу я, все вижу. Если бы я чем могла помочь! Бестолочь я, бестолочь. Токо и знаю, что молюсь за вас. Особливо – за золовушку Анечку. Ни известия, ничего нет. Жива ли? Вася говорит: давно убил ее капитан.

Ной вздохнул – сам ждет не дождется, хотя бы какой вести об Анне Дмитриевне.

– Как с Ваней надумали? Пригонят ведь. Славненький такой мальчик! Не сгинуть же ему, правда?

– Думаю, Лиза.

– Я так-то волнуюсь! Так-то волнуюсь, ежли б знали, Ной Васильевич. И за вас молюсь, и за Прасковью Дмитриевну, и за Казимира Францевича, за всех, за всех!..

Именно: «за всех, за всех!..» Но не за себя.

– Завтра пригонят?

– Завтра, Лиза.

– Паша ничего не передавала?

– Ничего.

– Али силы ишшо нету народ поднять?

– Нету, Лиза. Народ подымется не сразу – многотерпенье еще не исчерпалось. Наш народ многотерпелив от пращуров.

– А Ленин?

– Ох, Лиза! Я же упреждал тебя!

– Дак мы ж двое…

– И у земли есть уши, Лизавета. Сгубишь себя, гляди. Просил же тебя: запамятуй некоторые слова. Хоть бы ради сына своего. Кто его растить будет?

– Ах, Ной Васильевич! А к чему растить Мишеньку, ежли жить ему потом до смертушки во тьме-тьмущей, как у нас на Каче, в поножовщине да страхе. Разе это жизня?

– Экая ты! – Ной подтянул ноги, подобрался, и строго так: – Или век, думаешь, тиранству быть? Время пришло свести его на нет, оттого и врукопашную пошли друг на друга, чтоб без душегубства жить на своей земле. Вот оно как!

– Ах, кабы все так свершилось, как сказываете, – глубоко вздохнула Лиза.

– Иди почивай, Лиза. Миша еще проснется.

– Он у меня крепкий на сон, слава богу. А мне не уснуть, одначе. Дымова и Рогова тоже пригонят?

– Должно.

– Ах, какие люди-то, люди-то! Век бы им жить. Али добрые завсегда недолго живут, а?

– Добрые – они потому и добрые, Лиза, что свою жизнь не жалеют для других. Долголетья у них нету.

– И правда! Вот у нас на Каче лонись старик помер – скоко душ сгубил,