была невелика, критики были настроены враждебно, соперники принижали его как напыщенного советника, выдающего себя за поэта и ученого. Лессинг осудил «Гетца и Вертера» как романтическую дрянь; Клопшток презирал «Германа и Доротею» как банальность, а «Ифигению» — как «чопорное» подражание грекам. В ответ Гете неоднократно выражал презрение к Германии — ее климату, пейзажам, истории, языку и уму. Он жаловался, что «вынужден писать по-немецки и тем самым… растрачивает жизнь и искусство на худший материал».104 Он говорил друзьям, что «эти дураки немцы» вполне заслужили свое поражение от Наполеона под Йеной,105 и Германия посмеялась над ним, когда союзники одолели Бонапарта при Ватерлоо.

Оторванный от основного (романтического) потока литературы в старости, он утешал себя все более глубоким презрением к миру и человеку. «Если смотреть с высоты разума, вся жизнь выглядит как злокачественная болезнь, а мир — как сумасшедший дом».106 «Несколько дней назад, — писал он Зельтеру 26 марта 1816 года, — мне попался экземпляр первого издания «Вертера», и эта давно затихшая песня зазвучала вновь. Мне было трудно понять, как человек может терпеть этот мир в течение сорока лет, когда он видел его абсурдность еще в юности».107 И он не ждал существенного улучшения в будущем. «Люди существуют только для того, чтобы причинять друг другу неприятности и убивать друг друга; так было, так есть и так будет всегда».108 Как и большинство из нас после шестидесяти, он считал, что новое поколение вырождается. «Невероятная самонадеянность, в которой растет молодежь, через несколько лет проявится в величайших глупостях… Тем не менее, многое уже происходит, что в последующие годы может послужить поводом для ликования».109

15 марта 1832 года он простудился за рулем. Восемнадцатого числа он вроде бы выздоровел, но двадцатого числа инфекция проникла в грудь, его охватила катаральная лихорадка, а лицо исказилось от боли. Двадцать второго числа он заметил, что началась весна; «возможно, это поможет мне выздороветь». Комната была затемнена, чтобы облегчить его глаза; он протестовал: «Впустите больше света». Все еще угнетаемый мраком, он приказал своему камердинеру: «Откройте штору на другом окне, чтобы впустить больше света». По-видимому, это были его последние слова. Он попросил Оттилию: «Маленькая женщина, дай мне свою маленькую лапу». Он умер на ее руках, держа ее за руку, в полдень 22 марта 1832 года, в возрасте восьмидесяти двух лет и семи месяцев.110

Эккерман увидел труп на следующий день.

Тело лежало обнаженным, завернутым лишь в белую простыню…Камердинер откинул простыню, и я был поражен богоподобным великолепием конечностей. Грудь была мощной, широкой и дугообразной; руки и бедра — полными и мускулистыми; ноги — изящными и самой совершенной формы; нигде на всем теле не было и следа ни жира, ни худобы, ни упадка сил. Передо мной в великой красоте лежал совершенный человек, и восторг, вызванный этим зрелищем, заставил меня на мгновение забыть о том, что бессмертный дух покинул эту обитель.111

Так закончилась великая эпоха, от мрачного триумфа Фридриха в 1763 году через Лессинга и Канта, Виланда и Гердера, Шиллера и Гете. Со времен Лютера немецкий ум не был столь активен, столь разнообразен, столь богат независимой мыслью. Для Германии не было катастрофой то, что она не была ни расширяющейся империей, как Британия, поглощенная завоеваниями и торговлей, ни централизованной монархией, как французы, разваливающейся из-за неэффективности управления, ни деспотией, как Россия, обжирающаяся землей или одурманивающая себя святой водой. В политическом плане Германия еще не родилась, но в литературе она бросала вызов, а в философии возглавляла западный мир.

ГЛАВА XXV. Евреи 1715–89 гг.

I. БОРЬБА ЗА СУЩЕСТВОВАНИЕ

«Евреи, — сказал Руссо, — представляют собой удивительное зрелище. Законы Солона, Нумы и Ликурга мертвы; законы Моисея, гораздо более древние, продолжают жить. Афины, Спарта и Рим погибли и не оставили потомства на земле. Но Сион, разрушенный, не потерял своих детей; они сохранились, они умножаются, они распространяются по всему миру… Они смешиваются со всеми народами, но не смешиваются с ними; у них нет правителей, но они всегда народ… Какова же должна была быть сила законодателя, способного творить такие чудеса! Из всех известных нам ныне систем законодательства только эта выдержала все испытания, всегда оставаясь непоколебимой».1

Возможно, своим выживанием Моисеев кодекс обязан не столько присущей ему мудрости, сколько тому, что он помогал поддерживать порядок и стабильность в общинах, живущих в опасной обстановке среди враждебных верований и чуждых законов. В Рассеянии синагога должна была быть и церковью, и правительством, и раввины удерживали свой народ вместе во всех превратностях, давая санкцию гордой религиозной веры кодексу, который регулировал каждый этап еврейской жизни. Пятикнижие стало конституцией — Талмуд стал верховным судом невидимого государства, которое было сильнее даже человеческой ненависти.

Антисемитизм утратил часть своей религиозной основы по мере того, как ортодоксальность приходила в упадок. Просвещенное меньшинство увидело абсурдность и жестокость наказания целого народа, поколение за поколением, за древний грех горстки людей, собранных по пути из храма в суд старым священником, который возмущался восхищением, которое испытывало к Христу подавляющее большинство тех, кто знал о нем. Внимательные читатели Евангелий помнили, что Иисус всегда оставался верен иудаизму, даже когда критиковал его набожных лицемеров. Те, кто немного изучал историю, знали, что почти все народы христианства в то или иное время преследовали еретиков, причем не одним распятием, а массовыми расправами, инквизицией или погромами.

Вольтер знал все это.2 Он неоднократно осуждал гонения христиан на евреев. В его эпосе «Анриада» говорится о

Ужасные пожары Мадрида и Лиссабона, ежегодная порция несчастных евреев, которых судьи-священники обрекают на вечное пламя за то, что они считали веру своих предков лучшей.

Он высоко оценил «трезвый и регулярный образ жизни евреев, их воздержание,