Сцена 6

Лицо Ричарда преследовало меня до конца недели, но не оно одно. Появились афиши с Джеймсом – темно-синие, с лозунгом «Душа Рима». Были еще фотографии Александра; Рен и Мередит; а потом и мои, Колина и нашего Лепида, всех вместе – они появились в фойе КОФИЯ и в консерваторской газете. Кампус опять загудел, предвкушая грядущую премьеру.

На премьере в зале не было ни единого свободного места. О качестве постановок в Деллакере ходили легенды, и возможность увидеть будущего большого актера, художника или исполнителя-виртуоза до того, как слава сделает их недосягаемыми, привлекала не только студентов и преподавателей, чье присутствие было ожидаемо. Театр был забит местными почитателями Барда, студентами из соседних городов и обладателями сезонных абонементов. (Весной лучшие места бронировали для армии агентов, приглашенных из Нью-Йорка смотреть наши постановки.) Включившиеся прожектора осветили кучку волнующихся второкурсников, римских простолюдинов, у которых кружилась голова от того, что они впервые вышли на сцену Деллакера. Мы, более опытные и волновавшиеся вдвое меньше, дожидались в кулисах.

Пьеса набрала высоту, взяв первые два акта, и напряжение так возросло, что, казалось, весь зал задерживает дыхание. Убийство прошло быстро и жестоко, и, как только Джеймс велел заговорщикам разойтись, я, спотыкаясь, покинул сцену со звоном в ушах.

– Твою мать! – Я воткнулся в тяжелый черный занавес левой кулисы.

Кто-то поймал меня за плечи и вывел из-за полотнищ, пока второстепенные заговорщики пробегали мимо, возвращаясь в гримерку. В зале гремел горячий монолог Антония над телом Цезаря.

Колин:

Прости меня, кровоточащий прах,

Что с мясниками я держусь так кротко!

Останки благороднейшего мужа

Из тех, кто жил в течении времен.

Руке, пролившей эту кровь, проклятье!

Я нашаривал в темноте стену, закрыв одной рукой ухо. Все тот же кто-то развернул меня, чтобы я не рухнул ничком на тросы.

– Ты как? – прошептал Александр. – Что случилось?

– Он мне прямо по уху врезал!

– Когда? – голос Джеймса.

– Когда я ударил его ножом, он развернулся и шарахнул меня локтем!

Приступ боли, такой острый, что казался осязаемым, пробил мой череп, как железнодорожный костыль. Я присел на станину, согнулся вперед, к коленям. На шею мне легла теплая рука; я не знал чья.

– Это не по роли, – сказал Александр.

– Разумеется, ни хрена не по ней, – сказал Джеймс. – Оливер, дыши.

Я разжал челюсти и вдохнул. Рука Джеймса скользнула мне на плечо.

– Он опять пытался сломать тебе запястья? – спросил я.

– Ага.

Он взглянул на свет, пробивавшийся между нижними опорами декорации. Колин закончил монолог и говорил со слугой.

– Он что, нарочно эту срань творит? – спросил Александр. – Он мне чуть голову не снес, когда я его ударил ножом, но я думал, просто опять увлекся.

– Ты руки Джеймса видел?

Джеймс шикнул на меня, но расстегнул левую манжету и поддернул рукав. Даже в сумраке кулис на его коже были видны синие и фиолетовые пятна. Александр на одном дыхании выдал цепь ругательств.

Джеймс потряс рукой, опуская рукав.

– Вот именно.

– Джеймс, – сказал я. – Надо что-то делать.

Он обернулся ко мне, свет со сцены делал его лицо болезненным, малярийно-желтым. Скоро антракт.

– Хорошо, – сказал он. – Но Фредерика и Гвендолин не привлекаем.

– Как?

В голосе Александра, когда он заговорил, послышалось рычание:

– Если хочет подраться, давайте устроим ему драку.

Я подергал себя за мочку уха. Мне, как муха, докучал тихий, пронзительный звон.

– Александр, – сказал я, – это самоубийство.

– Не понимаю почему.

– Он больше нас всех.

– Нет, Оливер, дурачок ты. Он больше каждого из нас.

Он взглянул на меня со значением.

Свет на сцене внезапно погас, и зал взорвался аплодисментами. Вокруг сразу забегали. В темноте было невозможно понять кто, но мы знали, что один из них точно Ричард. Александр толкнул меня и Джеймса к тросам, и тяжелые веревки закачались и застонали у нас за спиной, как корабельные снасти. Рука Александра клещами сжимала мое плечо, в ушах у меня гремел зал.

– Слушайте, – сказал Александр, – Ричард не сможет отбиться от нас троих сразу. Завтра, если он что-нибудь выкинет, вместо убийства добродетельно его отметелим.

– Даю вам руку, – произнес Джеймс, поколебавшись долю секунды. – Это стоит сделать.

Я тоже замешкался, чуть дольше:

– Я соглашусь.

Александр сжал мою руку:

– И я, и вот теперь, когда мы, трое, в этом согласились[38], пусть тупой ублюдок делает худшее, на что способен.

Он резко отпустил нас, когда зажегся свет в зале, и зрители по другую сторону занавеса принялись подниматься с кресел. Несколько одетых в черное рабочих сцены из первокурсников уже спешили на сцену, убирать разгром после убийства. Мы трое обменялись мрачными взглядами и больше ничего не сказали, но дружно двинулись в гримерку. Я шел за Джеймсом, и мышцы мне покалывало то же беспокойное чувство, что и на прошлой неделе, – готовность и тревога.

Сцена 7

Если не считать неуместной грубости Ричарда, премьера прошла хорошо, и на следующее утро нам расточали похвалы во всех коридорах. Вокалисты и инструменталисты по-прежнему держались равнодушно, – на них не мог произвести впечатление никто, у кого не хватало самоотречения для вещей столь изысканных, как музыка, – но остальные смотрели на нас круглыми от восхищения глазами. Разве могли мы объяснить, что стоять на сцене и произносить чужие слова, как будто они твои собственные, есть не столько проявление смелости, сколько отчаянное стремление к взаимопониманию? Попытка установить хрупкую связь между исполнителем и публикой и сообщить что-то, хоть что-нибудь, существенное. Высказать это мы были не в силах, поэтому просто с подобающим (в некоторых случаях совершенно напускным) смирением принимали комплименты и поздравления.

Во время занятий мы легко отвлекались. Я едва слушал лекцию Фредерика, и во время одного из упражнений на равновесие, которые нам дал Камило, мои мысли убрели так далеко, что я позволил Филиппе сбить себя с ног. Александр бросил на меня нетерпеливый взгляд, явно говоривший: «Соберись, бестолочь». Как только нас отпустили, я вернулся в Башню с кружкой чая и «Театром зависти» Рене Жирара, надеясь отвлечься от угнетающих предчувствий по поводу грядущего вечера. К тому времени сочувствия к Ричарду во мне не осталось – постоянная, всеобъемлющая враждебность, которую он проявлял последние несколько недель, оставила по себе след более глубокий, чем три года мирного приятельства, – но