Шрифт:
Закладка:
Я медленно иду вперёд, к возвышению в конце зала, и едва не падаю, споткнувшись о верёвки, обгоревшей грудой сваленные на полу.
«Неужели чтецов связали и заставили смотреть на разорение нашей святыни?» ‒ от этой мысли меня пробирает дрожь.
Стоны и крики чтецов будто бы отдаются эхом от стен разграбленного зала. Книга мёртвых уничтожена, и если их заставили на это смотреть, наверное, они ощущали себя свидетелями убийства. Уж мне-то хорошо известно это чувство.
У невысокого помоста я останавливаюсь. Надо бы опуститься на колени, помолиться или хотя бы выплакаться, но я стою молча. Под ногами хрустит стекло, а ноздри наполняет запах горелой древесины и пролитых благовоний.
– Явиться сюда – рискованный шаг.
При звуке знакомого голоса кровь у меня в жилах превращается в лёд.
Он всегда таится во мраке. Я даже не оборачиваюсь, чтобы взглянуть ему в лицо. Так и стою, не сводя глаз с высокой подставки для книг.
– Минноу, – выдыхаю я.
Руки покрываются мурашками от запястий до плеч, крошечные волоски встают дыбом, когда я различаю звук его шагов. Он подходит ближе. До меня доносится аромат его мыла – пахнет лимоном и выделанной кожей. Минноу останавливается рядом, наши руки соприкасаются, тепло его тела волной стремится ко мне. Краем глаза я вижу, как он запрокидывает голову и смотрит на тёмные балки под крышей. Мы так и стоим, не издавая ни звука.
– Это сделали пустые. Какое страшное злодеяние, – нарушаю я тишину словами, которые рвались из меня с той минуты, как я переступила порог Зала поминовения.
Минноу тихо ухмыляется:
– Наконец-то ты признаёшь, что они способны совершить зло.
«Что за гадкая насмешка. Даже сейчас он холодный, как каменный истукан. Ненавижу. Пробить бы трещину в его твёрдом панцире».
– И что теперь? Произносить в этих стенах имя вашего отца больше не получится. – Минноу коротко, с шумом втягивает воздух. Мне бы испугаться. Убежать. Но я стою на месте, и сердце моё не ускоряет бег, а дыхание остаётся ровным. – Среди объявленных забытыми есть и невиновные. Я знаю, что вы тайком поминали в этом зале отца – Дейви Минноу. Его имя должно быть вписано в книгу мёртвых, он это заслужил, я знаю. – Носком ботинка я подцепляю лежащий на полу кусок пергамента. – Мы с вами чем-то похожи.
Стоя рядом, совсем близко, мы ждём. Не знаю, сколько мы так стоим, но я отчётливо слышу, как неподалёку поёт птица.
– Неужели так будет всегда? – спрашиваю я, глядя на обгоревшие лоскуты священной книги. – Пустые нападают, а мы мстим? Неужели вы не устали от всего этого: от ненависти, противостояния и смерти? Ответим ли мы снова жестокостью, принесём ли смерть или остановимся и вернёмся к жизни, пока возможно? – Он стоит не шелохнувшись. Джек Минноу ужасающе, непреклонно неподвижен. – Ещё есть время, Джек. Мой отец желал бы для меня счастливой жизни. Не знаю, каким хотел бы видеть будущее ваш отец, но уж точно не таким, как наше настоящее.
– Моего отца погубило милосердие, – произносит он. – С добрым сердцем долго не прожить, на всех сострадания не хватит. – Выдержав долгую, упрямую паузу, Минноу едва слышно шепчет: – Я намерен жить.
Мы так и стоим, плечом к плечу, пока за нашими спинами не раздаётся шорох, тогда мы одновременно оборачиваемся, напряжённые, готовые ко всему. И видим вóрона. Невесть как залетевшая в распахнутые двери птица смятенно хлопает крыльями, бьётся в уцелевшие в оконных проёмах стёкла. Мы не сводим с чёрного гостя глаз. Рассветные лучи указывают ему путь, и вóрон, минуту бесцельно побившись о преграды, находит разбитое окно, пол под которым усыпан красными, синими и зелёными осколками, и с победным криком улетает на свободу.
Мы с Минноу, шагая рядом, направляемся к пустому дверному проёму и выходим на улицу. Он поворачивает налево, я – направо, а вóрон парит над нами, в вышине.
Глава двадцать девятая
Я говорила отцу, что рисовать дом на камне, под которым собираешься прятать ключ от входной двери, по меньшей мере глупо.
– Давай уж просто напишем: «Грабители и взломщики! Добро пожаловать!», – скептически закатывая глаза, предлагала я.
– Ты не веришь в магию, огонёк? – Он улыбнулся тогда. – В домике поселятся феи. – Он поднял искусно разрисованный камень и показал мне картинку. – Вот увидишь, ключ будет в целости и сохранности.
Я покачала головой и сказала, что такая доверчивость выйдет нам боком, однако, как ни странно, тайник никто не нашёл и в дом не вломился. Теперь по городу и окрестностям бродят похитители книг, и никакие феи не защитят нас от Саны и её замыслов.
Камень тяжелее, чем я думала, и когда я поднимаю его с земли, во все стороны разбегаются мокрицы. Паук-охранник остаётся на месте и отступает, лишь когда я решительно беру ключ двумя пальцами. Холодный и грязный, чуть заржавевший у самой головки ключ у меня в руках – я возвращаюсь домой.
Дверь я открываю очень тихо и осторожно. На диване в гостиной кто-то есть? Или это чья-то тень, чёрно-серая, как памятная татуировка? И только когда этот кто-то произносит моё имя, я понимаю: это же мама! Она совсем не похожа на ту женщину, которая провожала меня в Фетерстоун со словами: «Пожалуйста, будь осторожнее, береги себя».
Передо мной её тень, будто плохой набросок на смятом листе. От самой страшной перемены в её внешности у меня перехватывает дыхание: мамино лицо жестоко изуродовано меткой – широкая чёрная полоса идёт от верхней части правой скулы к левой нижней челюсти, через нос. Ей вытатуировали какую-то новую метку, раньше таких не было, и я бессознательно считываю её значение: страшная метка кричит о насилии и бесчестье, о боли и наказании. Этот знак вверг маму в одиночество, страх, её почти причислили к забытым.
Подходя к дому, я думала: «Что же сказать маме при встрече?» Но сейчас не время и не место для слов. Я опускаюсь на колени у её ног, и мама молча нежно касается моего лица, чтобы смахнуть слёзы, и целует в щёки. Я осторожно дотрагиваюсь до диагональной метки – мама закрывает глаза, объятая болью и стыдом. Порывисто встав, я трижды целую чёрную полоску. Мама берёт меня за руку и увлекает вверх по лестнице.
Я дома.
* * *
В моей спальне всё по-прежнему, с того дня, как я ушла, ничего не изменилось, и
