— Морщиться! — передразнил Аркадия Костик. — Что ты в искусстве понимаешь? Тоже привел пример — мочалка! Да ты знаешь, что великий итальянский художник Леонардо да Винчи… Или же, прошу прощения, более подходящий пример, великий Рафаэль в своей знаменитой картине…

Костика задело за живое. Не договорив, он отступил на шаг.

«А ведь он, пожалуй, прав! Действительно, некоторое напряжение в фигуре придало бы ей больше жизненности…»

— Что — великий Рафаэль? — поинтересовался Аркадий.

— Великий Рафаэль не втиснул бы в искусство мочалку.

Аркадий пожал плечами.

— В бутылку полез… чудак! Я как зритель тебя покритиковал: по собственной спине эту позу знаю, а ты — мочалку в искусство. Вижу, что ты критику не перевариваешь, замнем разговор для ясности. Вообще-то красивые они у тебя получились, эти две девки. Где ты их видел?

— Почему ты думаешь, что я их видел?

— Выдумать это нельзя. Это — мать родила.

— Верно, трудно выдумать, — сознался Костик. Глаза его восторженно сузились, и он продолжал: — Какие девушки живут в России! Посмотри: это живые, существующие девчата. Где-то сейчас они поют песни или грустят. Это же первые попавшиеся, обыкновенные, простые! Я тебе посоветую: выйди на пляж, в купальню. Вот где формы! Я провожу там иногда целые дни. Бывает так, что я попадаю в самую гущу полунагих амазонок, — закончил доверительным шепотом Костик.

— Которые кроют тебя почем зря, — добавил Юков.

— Искусство требует жертв, — авторитетно заявил Костик. — Приходится терпеть, это неотвратимо.

— Да-а… В отношении девушек признаю твой талант. Точка. Но, кроме девушек, ты что-нибудь умеешь рисовать? Бой, например. Атака. Шашки наголо. Почему же у тебя везде девчонки? Здесь, там…

— Творчество должно быть свободным, Аркадий. Я по заказу не создаю художественных произведений.

— Ишь ты! Да ведь эта, на охапке листьев, это же Женька Румянцева. Откуда ты знаешь, что у нее такие ножки? — спросил Аркадий, приподнимая марлю с соседнего мольберта.

Костик насмешливо прищурил глаза:

— Я из-за нее специально хожу на стадион. А потом, всякий художник обязан видеть сквозь покровы материи то, что простой смертный рассматривает без… Понял?

— Нда-а… — протянул Юков. — Можешь ты говорить. Какие слова! Какая ученость! Только на месте Женьки я бил бы тебя по физии. Какие, к домовому, покровы, — это знаешь, как называется?

— Девочкам это нравится.

— Не бреши! Не поверю, — Аркадий подозрительно посмотрел на Костика. — А ты… у тебя других, из нашего класса, остальных нет?

— Кого, например? Знаю, знаю. Ты спрашиваешь о Соне. Нет, она меня не вдохновляет.

— Ну и слава богу, — пробормотал Аркадий.

— Ты влюблен в нее, а?

— Ладно, ладно!.. Ни в кого я не влюблен. Не занимаюсь глупостями.

— По-моему, она простушка…

— Заткнись, понял? — крикнул Аркадий и сразу побагровел.

— О, Аркадий! — изумленно воскликнул Костик.

— Не лапай, когда не просят, понял?

— Извини, ты прав: каждый обязан защищать своих учительниц. Как идет учеба?

Костик говорил вежливо, корректно.

— Порядком, — буркнул Аркадий.

Неприятный разговор был, к удовольствию Костика, прерван Семеном Золотаревым. Он постучался в окно веранды, и Аркадий с Костиком увидели его скуластое, татарского типа лицо с черными бровями, почти сросшимися на переносице.

— Семен, входи, входи! — крикнул ему Костик. — Вот есть у меня верный друг, который навещает каждый день.

— Жрецу искусства — мой… — войдя, проговорил Золотарев, но осекся. — Ого, да здесь Аркадий! Каким ветром, Аркашка?

— Шляюсь…

— И то дело. Что-то вид у тебя, как у петуха. В общем, гром-труба вид, — заметил он, пуская в ход любимое выражение самого Аркадия.

— С Павловским поговорил.

— О чем же?

— О морально-этических проблемах, — вежливо заметил Костик.

— Ну, не может быть! Аркадий не из тех людей, которые напрасно убивают время. А ты все работаешь? — Семен с негодованием взглянул на Костика. — Снимай свою рясу, надо совесть знать. Мы преодолели предпоследнюю гору и теперь в долине набираемся сил для штурма последнего, самого трудного рубежа. Немного газетно, но зато образно, как и подобает десятиклассникам, будущим выпускникам. Я предлагаю пойти погулять. Утро-то какое!

Предложение было принято, и после того, как Костик показал Золотареву новую картину и описал со знанием дела все ее тонкости и детали, они отправились гулять.

ЕФИМ КИСИЛЬ — ЧЕЛОВЕК ОПРЕДЕЛЕННЫХ ИДЕАЛОВ

За рекой Чесмой, над авиационным заводом, в безбрежном поднебесье стремительно мелькали сверкающие под солнцем «ястребки»[24]. Сегодня они поднимались с земли целыми группами и, расходясь веером, кувыркались в вышине, точно радуясь яркому летнему дню.

Остановившись на откосе, над спокойной Чесмой, Юков, Павловский и Золотарев с замирающими сердцами следили, как один из «ястребков» падал, демонстрируя ложную гибель, затем снова устремлялся в небо, снова падал и опять устремлялся ввысь.

— Лиха-ач! — изумленно протянул Костик.

— Не лихач, а мастер своего дела! — решительно возразил Семен.

— Да, — подтвердил Аркадий, — это не просто лихость. Это в бою здорово поможет. Они покажут тем, кто к нам осмелится сунуться! — И он добавил с восторгом: — Вот это работа!

— Работа замечательная! — негромко произнес за спиной Юкова глухой голос.

Аркадий оглянулся и узнал человека, знакомого в Чесменске почти каждому мальчишке. Этот человек остановился в трех шагах от школьников и из-под полей грязно-серой шляпы, похожей на блин, глядел в небо. На его мятом, словно наспех вылепленном из сырого теста лице, в мягком рыжем пуху, в дряблых складках по обеим сторонам рта, сейчас лежало выражение какой-то собачьей подобострастности.

Это был ходячий анекдот Чесменска. Ефим Кисиль или просто Фима. Говоря Фима, люди подразумевали — Фима-дурачок, хотя из соображений тактичности никто, кроме ребятишек, не осмеливался в глаза назвать дураком этого крупного неряшливого мужчину. По профессии сапожник, он по преданиям, когда-то был незаурядного ума человеком, но «свихнулся» и мало-помалу из Ефима Назаровича превратился в Фиму-сапожника. Где он родился, где жил раньше, как, когда и почему «свихнулся» — никто не знал. В Чесменск он приехал с бумагой о душевном расстройстве; только врачи понимали эту бумагу — такие там были замысловатые медицинские выражения. В городе он сразу же прославился своими странностями: зимой ходил с непокрытой головой, изумляя людей рыжей гривой волос; летом носил теплую шляпу, набитую окурками; в дождь шлепал без галош, кончался дождь — надевал галоши; говорил путаные речи, обращаясь к дереву или к зданию, причем всегда вокруг него собиралась толпа народа. Любил он важно, с пустым портфелем, пройтись по городу, часто пристраивался к какому-нибудь известному городскому хозяйственнику и с глубокомысленным видом заводил разговор о стройматериале или хлебе. Считалось, что жил он в домике на улице Красина, но на самом