страницах переводных книг. Были в комнате и ковры, и много хрусталя. Был саксонский фарфоровый сервиз — золотистый, с пузатыми дяденьками и грудастыми тетеньками на чашках и блюдцах. На стенах висели картины, изображавшие охоту, замки, битую дичь.

Марианна Иосифовна угостила нас кофе, при этом дважды потрясла меня. Первый раз тем, что сварила его на спиртовке, прозрачной, видимо из стекла, нежного розоватого цвета. Второй раз тем, что подала нам его в чашках маленьких-маленьких, похожих на игрушечные. Кофе оказался густым, горьким и противным. Собравшись с духом, я осилил его исключительно из вежливости.

Даша и Марианна Иосифовна говорили о какой-то муре: про погоду, про контрольные. Я терпеливо молчал. Потом Даша взяла тетрадки, и мы ушли.

За калиткой я предложил:

— Надо бы собраться… Как тогда у Жанны.

— Мне тогда мать всыпала. Сказала: еще раз запах вина учую, пеняй на себя.

Я посоветовал:

— Скажи матери в субботу, что поедешь к тетке в Лазаревскую, а проведешь ночь у меня. К тетке же смотаешься утром.

— Нет, — возразила Даша. — У тетки язык что помело. Она обязательно проговорится, когда я приехала, когда уехала…

— Это плохо, — согласился я. — Но все равно ты должна прийти ко мне в гости.

— Лучше я приду к тебе днем. Днем мне удобнее. Скажу, что пошла в библиотеку готовиться к сочинению.

— Скажи сегодня, — попросил я.

— Нет. Сегодня в четыре часа я пойду с мамой к портнихе. — Даша немного подумала и сказала: — Если только сейчас…

— Можно и сейчас, — согласился я. — Зачем терять время?

Мы повернули направо и пошли через переулок, узкий, горбатый, в острых камнях и сухой глине, прямо к нашей улице. Даша была спокойна, словно действительно шла в библиотеку. Я подумал, что не знаю ее совсем, хотя учились мы в одном классе почти четыре года.

Голуби белой стаей кружили над горой и садами, уже тронутыми желтизной осени. Где-то рядом, за заборами, поросшими ожиной и лопухами, давили виноград. Вино еще не пахло хмелем, потому что было молодым. Хмелем пахли бочки. Они всегда пахли так.

Капитан Щербина шел проулком навстречу нам. Он был в милицейской форме, что случалось с ним редко. Он подмигнул мне и сказал:

— Привет, Антон.

— Здравствуйте, дядя Вася.

— Отец что, опять в Краснодаре? — спросил Щербина.

— В Краснодаре.

— А ты?

— Да вот хочу проситься к вам в уголовный розыск, — пошутил я.

— Ну-ну, — ответил он. — Заходи…

Щербина возглавлял городской уголовный розыск с первых дней войны. Ему было что рассказать о своей работе. А напиши он книгу, уверен, получилась бы не хуже, чем о Шерлоке Холмсе. Но Щербина не писал книг, не рассказывал о себе, больше улыбался…

— У тебя такие знакомства, — тихо сказала Даша, когда Щербина был уже метрах в пяти за нашими спинами.

— Гордись! — ответил я.

— Нет, а серьезно… Откуда ты его знаешь?

— Дядя Вася довоенный приятель отца…

— А сейчас? — любопытствовала Даша.

— Сейчас они не дружат, — сказал я. — Отец, когда вернулся, начал ревновать мать совершенно ко всем… А так дружить нельзя. Понимаешь?

— Понимаю, — ответила Даша.

Я молил бога, чтобы во дворе не оказалось тетки Тани или Глухого. Несдержанная на язык соседка растреплется всей улице, что я приводил к себе девчонку. Глухой может прогундосить какую-нибудь шутку, но, поскольку юмор у Прокоши получается мрачный, лучше бы нам остаться незамеченными.

В траве у забора блаженно грелся на солнце кот Маркиз. Мирно копошились в земле куры. Хрюкал поросенок. Двор был пуст, окна квартиры Глухого завешены гардинами.

Мы спокойно прошли через двор, повернули налево и оказались возле нашего крыльца, которое кисти винограда украшали, как игрушки елку. На крыльце, подперев ватником дверь и свесив обутые в пыльные кирзачи ноги, улыбался старец Онисим.

Описывать то, что я испытал при виде его физиономии, — мартышкин труд. И так все ясно. Я спросил, ворочая непослушным языком:

— Что принесло тебя сюда?

— Не что, а кто, — заморгал Онисим. Чихнул и вытер нос рукавом гимнастерки. — Господь бог крылья мне приделал. И говорит: не оставляй одного Антошку… Соскучился я по тебе, отрок.

— Сходил бы ты в парикмахерскую, — зло посоветовал я, хотя Онисим, как всегда, был хорошо выбрит и подстрижен.

— На парикмахерскую только и работаю…

— Перетрудился?! — Мне хотелось схватить его за шиворот и вышвырнуть с крыльца, чтобы он бежал до конца улицы, не оглядываясь.

Я забыл, что Онисим может читать мысли. А он сказал:

— Ты не злись, Антон. Знаю, что помешал, да не по силам идти мне нынче. Гудят ноги заместо проводов на ветру… А злиться все равно не нужно. От злости болезнь по имени рак бывает. Это вредно.

— Я пойду, — скучно сказала Даша и взяла у меня портфель.

— Иди, голубушка, иди… И не торопися. В подоле принести дело нехитрое. Ты себя к трудному готовь, а простое само собой случится…

Даша уходила, нагнув голову и покусывая губы. Солнце прорывалось сквозь виноградные листья яркими пятнами размером с кулак, они колотили Дашу по спине. И Даша согнулась и больше не была стройным и высоким созданием, на которое засматриваются мужчины. Она казалась мне прежним Грибком, тем, из школы…

— Ну чего ты от меня хочешь? — опустошенно спросил я.

— Помощи, — твердо ответил Онисим.

Часть вторая

СОРОК НОЧЕЙ ПОД ЧУЖИМИ КРЫШАМИ

Выше всяких добродетелей в человеке следует ценить порядочность.

Сосед Домбровский

Первое и самое важное для человека — желудок. От него здоровье зависит, хорошие желания.

Старец Онисим

1

Струя пара с хрипотцой и шипящим свистом ворвалась под колеса паровоза. Нищий свет лампочки, плавающий над перроном в синеве ночи, вдруг проник в пар роем мелких сверкающих точек, который начал перемещаться вдоль рельсов, оставляя на асфальте перрона с самого-самого края узкую черную полосу.

Над горами небо было светлее, чем над морем.

Люди с чемоданами, корзинами, мешками кинулись к вагонам.

Онисим крикнул:

— Поспешай!

Я вцепился в скользкий, холодный поручень. Было около четырех часов утра.

2

Накануне вечером я пил чай у Домбровского.

Станислав Любомирович сидел на своей любимой скамеечке, ворошил старой чугунной кочергой жар в печи. Красный отблеск падал на жесть, прибитую перед печкой, на кисть руки учителя.

— Птенцы улетают из гнезда, — Домбровский покачал головой. — Это не просто красивая фраза. Мой старший сын Михаил в тридцать седьмом году внезапно уехал в Тихорецк и поступил в техникум путей сообщения. Ему тогда не исполнилось и семнадцати.

Он никогда не говорил о своих сыновьях, во всяком случае со мной. А с кем