А знаешь, Ростков, почему?

— Почему? — он даже остановился от удивления.

— Потому что вам гайки дороже человека. Были бы гайки, люди народятся. А вот фраер Витек считает, что самое главное под синим небом — это человек. Все остальное — приложение.

— Человеки тоже разные бывают, — возразил Женя Ростков. — Человек — созидатель. С таким определением я могу согласиться.

— Нет, Женя. Просто человек.

— Тебя не переспоришь, — сказал Ростков. — И все равно поторопился ты с увольнением.

Небо заметно наливалось синевой. Сквозь открытую форточку было слышно, как шумит ветер. Свежий воздух, сдобренный запахами сухой травы и желтых листьев, проникал в больничную палату, где пахло йодом, формалином и всякими другими лекарствами. И от этого горного, здорового воздуха щемило сердце и как-то очень остро чувствовалось грустное предназначение больничной палаты.

— Слушай, — сказал я отцу, — сегодня баню новую открыли. Парная там, говорят, пальчики оближешь… Может, сходим попаримся… Потом боржомчика попьешь, а я пивка…

Отец с тоской посмотрел на меня. Тихо, но все-таки неожиданно сказал:

— Я тоже пивка попробую.

Машины на дороге уже включали фары. Свет ударял в чугунную ограду, отскакивая на ветки, катился по окнам.

Москва транслировала репортаж о футбольном матче на первенство СССР между ЦДКА и «Динамо». «Солировал» Вадим Синявский.

30

Даша Зайцева махнула мне рукой. Я остановился. Разбитое здание Госбанка было огорожено досками. На въезде ворота не повесили — дыра в заборе, колея, продавленная машинами. И все. Солнце хозяйничало, поэтому обломки стен, заросший бурьяном двор, обшарпанный «студебеккер», на который рабочие носилками грузили осколки кирпича и штукатурки, не мутили душу, и смотреть на все это можно было без грусти.

Конечно же, Зайцева возвращалась из школы. Одетая в юбку салатного цвета и бежевую шерстяную кофточку, она несла свой большой старый портфель, который сама называла «министерским».

— Давай, — сказал я.

Она избавилась от портфеля с радостью. Мы не виделись давно. Пожалуй, месяц. С того самого дня, когда катались на яхте.

— Правда, что Баженов уехал в Одессу? — спросила она.

Я ничего не знал об этом. Витек больше не жил у Глухого. Времянка теперь целиком использовалась как фотолаборатория.

Баженов поругался с теткой Таней и с Глухим.

Последнее время вино из подвала Глухой наладился выносить в грелке. Разумеется, ему приходилось хитрить лишь в том случае, если тетка Таня не дежурила в диспансере. Ее бдительное око неотступно следило за супругом.

Необычный способ транспортировки волшебного напитка проникал своими корнями в почву не столь далекого прошлого, когда Глухой работал подсобником на городском винзаводе и обнаружил смекалку при общении с вахтерами на проходной. Нет, он, конечно, не думал, что настанет срок и ему придется тайком выносить в грелке собственное вино из собственного подвала. Увы, тетка Таня уродилась человеком нещедрым, к тому же как медицинский работник предубежденным против алкоголя.

Выпив обычно банку возле бочки, пахнувшей серой и пылью, Глухой вынимал из-за пазухи грелку, вливал в нее литра полтора, стараясь, чтобы вино из шланга бежало ровной, хорошей струей прямо в резиновое горло. Ему было приятно смотреть, как в скупом свете, что поступал в подвал лишь в щелку над дверью, играло оттенками густое красное вино, приятно было сознавать, что оно будет выпито им еще до наступления темноты.

Однажды часов в пять вечера, бедного на солнечный свет и хорошую погоду, во дворе перед домом тетки Тани разыгралась такая сценка. Баженов пришел из города продрогший, с синим лицом. Ворот пиджака был поднят. Может, он заболел или просто замерз, потому что ветер тянул из ущелий со стороны Новороссийска, зябкий, мерзкий. И гроздья поспевающего винограда — существа, чуткого на холод, — казались отлитыми из стекла.

Мать тетки Тани, бабка Акулина, которую и в хорошую погоду трудно было выманить из комнаты, сейчас почему-то ходила вокруг дома в поисках несуществующих младенцев мужского пола. Тетка Таня стояла у порога и молча психовала. Она давно поняла, что бабка Акулина «с приветом», и все пыталась устроить ее «на лечение». Но в больницу бабку Акулину не брали, потому что все врачи, узнав возраст пациентки — ей было 92 года, — как правило, говорили: «Господи, нам бы дожить до этих лет».

Тетка Таня сказала Баженову:

— Витек, поймай ее. И помоги затащить в комнату.

Витек вначале не побежал за бабкой. Он стоял, подзывая ее большим и указательным пальцами, как подзывал бы кошку или собаку. Но бабка Акулина лишь хитро скосила глаза и засеменила прочь, на этот раз к нашему дому. Витек крикнул мне:

— Держи ее!

А сам погнался за ней. Настиг. И поскольку бабка энергично вырывалась, не очень бережно обхватил ее за плечи.

И надо было случиться так, что именно в этот момент Глухой выбрался из подвала. Надо полагать, там, возле бочки, он вмазал не одну банку и, значит, был под приличным газом. К тому же дядя Прокоша был вообще туповатым человеком.

Словом, ему показалось, будто Витек пытается избить бабку Акулину. И хоть он не любил тещу, но действия Баженова вдруг обидели его. Поэтому, выпрямившись — дверь в подвале была низкая, и выбираться оттуда приходилось чуть ли не на четвереньках, — Глухой сжал кулаки и заорал, гундося:

— Бро-ось!

Баженов, который никогда не принимал Глухого всерьез, знал, что всем в доме командует тетка Таня, и поэтому продолжал придерживать бабку за плечи и подталкивать ее вперед к террасе.

Грелка, небрежно заправленная за пояс, оттопырилась под белым джемпером, и живот Глухого внезапно округлился, как на девятом месяце. Баженов захохотал. Озлобленный дядя Прокоша подбежал к Баженову, замахнулся на него кулаком. Витек уклонился от удара и, в свою очередь, пнул Глухого в живот. Он сделал это не сильно, скорее шутя. Но грелка лопнула. Возможно, она была старой, довоенной, возможно, ежедневно пребывающее в ней вино разъело резину. Только грелка не выдержала: рубиновая жидкость круглым пятном расползлась по белому козьему джемперу, зачернела вдоль пояса брюк.

Тетка Таня, стоявшая метрах в пятнадцати от мужчин, решила, что Баженов ударил ее любимого Прокошу ножом в живот. Округлив глаза — куда там совиным, — она закричала на всю улицу:

— Зарезал! Аферист зарезал!

Глухой с несчастным выражением лица держался за живот, словно боялся, что у него вылезут кишки…

После этого случая Витек забрал свой чемодан и ушел к Жанне.

— Ты заходи, — сказал он мне.

Но я так и не выбрался.

…И вот сейчас Даша Зайцева спросила, правда ли, что Витек уехал в Одессу. Я сказал:

— Об этом нужно говорить с Жанной.

— Но ведь Жанна уехала вместе с ним.

Грибок подросла за лето. Теперь, наверное, она не самая