Было ясно, что Рузвельт испуган: он боялся того, что рост американской экономики будет задушен еще до того, как он выйдет на устойчивую траекторию, если стоимость доллара стабилизируется слишком быстро (особенно его встревожило то, что доллар начал укрепляться на фоне слухов, поступающих из Лондона). Также он был раздражен; он ненавидел, когда ему отдавали распоряжения кто бы то ни было – британцы, французы или его собственные советники. Так или иначе, это было заявление о принципах. Рузвельт дал ясно понять, что нельзя принимать временные меры за долгосрочные решения. На конференции участники могли перепутать ближайшие цели с дальними. Конференция желала долгосрочной стабильности, но слишком уж спешила достичь ее. Рузвельт полагал, что весь остальной мир должен последовать американскому, т. е. его личному, примеру. Нужно было, чтобы люди потерпели какую-то краткосрочную нестабильность ради более долговечного устройства. Все, что для этого требовалось, – так это вера в будущее и крепкие нервы: не нужно ничего бояться, кроме самого страха.

Но делегаты конференции смотрели на дело иначе. Они не поняли, что Рузвельт занял принципиальную позицию. Они заметили лишь политические махинации и приступ паники. Следствием его послания стали гнев и отчаяние, особенно распространившиеся среди британцев и французов, которые почувствовали, что Рузвельт принимает их за дураков. В газетах обеих стран его заклеймили за службу частным интересам Америки, что как раз и является проклятием американской демократии. Именно он представлялся тем, кто перепутал ближайшие цели с дальними: он зациклился на ежедневных движениях цен на американских рынках, пренебрегая всем остальным.

Одним из немногих людей, кто не примкнул к этому хору обличений, был Кейнс. Выступая в Лондонском клубе политической экономии, он защищал Рузвельта от обвинений в том, что тот озабочен исключительно стимулированием скачка американских рынков. «Мы рассудим о нем совершенно неверно, – сказал Кейнс своим слушателям, – если предположим, что его цель – разогреть Уолл-стрит за счет конкурентного обесценивания валюты» [Keynes, 2012, vol. 21, р. 271]. На следующий день, после того, как 3 июля на конференции взорвалась «бомба» рузвельтовского сообщения, Кейнс опубликовал в «Daily Mail» статью под заголовком «Президент Рузвельт абсолютно прав». Кейнс подчеркнул, что критики Рузвельта ставят телегу впереди лошади – предлагают соглашения для восстановления доверия, которые могли бы сработать только тогда, когда доверие уже восстановлено. Кейнс воспроизвел мысль Липпмана о том, что проблема экономического восстановления совершенно не похожа на проблему разоружения. Прогресс не обязан ждать коллективного соглашения. Участникам стоило бы выяснить, что именно они отстаивают, а не «придумывать фразы, призванные скрыть фундаментальное различие во взглядах» [Ibid., р. 277].

Теперь проблема была в самой конференции. Она все еще продолжалась, и у Рузвельта не было желания ждать, пока его обвинят в ее провале. Существенная слабость занятой им позиции состояла в том, что она была недипломатичной: он читал всему миру нотации о том, как достичь устойчивой международной кооперации, в манере, которая настроила против него даже его союзников. Липпман, который, как и Кейнс, думал, что Рузвельт в основном прав, критиковал его именно по этой причине: «У г-на Рузвельта могут быть замечательные цели, – написал Липпман о решении Рузвельта, – но ему совершенно не удалось найти дипломатические средства для их выражения» (цит. по: [Dallek, 1995, р. 57]). Не было смысла указывать на то, как хорошо поступать по-американски, если в других демократических странах это настраивало общественное мнение против Америки.

Рузвельт сделал все возможное, чтобы конференция продолжила работу. Он дал понять, что готов на примирение и все еще открыт для предложений касательно любого другого вопроса повестки. Но было слишком поздно. Конференция затянулась еще почти на месяц, но ничего не вышло. Слишком много в ней было враждебности. Британцы, тоже напуганные наскоками Рузвельта, списали малодушие американцев на неуступчивость французов: получалось, что слепая привязанность Франции к золоту спугнула американцев. Французы же списали американское поведение на британскую двуличность – почему, собственно, Рузвельт должен был соглашаться стабилизировать доллар, если британцы сделали все возможное, чтобы обесценить собственную валюту. Французы не верили в то, что у британского правительства вообще были намерения присоединиться к золотому стандарту, и они, наверное, были правы. Вмешательство Рузвельта попросту закрепило растущее недоверие между ведущими демократическими странами.

Конференция закончилась крахом, безо всякого соглашения, 28 июля. На этот раз Кейнс присоединился к общему хору плакальщиков. Он признал: какую бы выгоду ни принесло США то, что они сохранили свою относительную свободу действий, за нее пришлось заплатить слишком большую цену. Не было смысла проповедовать бесстрашную веру в будущее, если прямым следствием стало распространение чувства несостоятельности и предательства. Мир в 1933 г. был чрезвычайно опасным местом, и было неясно, сколько вообще времени осталось у демократии, чтобы доказать свою долгосрочную ценность. Пока же она не могла позволить себе других таких неудач. Вот что написал Кейнс в день, когда муки конференции закончились:

Печальное завершение конференции – причина для разочарования, если не удивления. Протест со стороны общества не последует. Но факты требуют того, чтобы на них обратили внимание. Фиаско конференции попросту укрепляет общий цинизм и недостаточное уважение к тем, кто у власти. Этот, все увеличивающийся, недостаток уважения является, как показали результаты в других странах, одной из главных бед, которая только может выпасть на долю демократии. Ведь, когда возникает по-настоящему чрезвычайная ситуация, официальные власти, которые не имеют прочных корней в доверии обычных граждан, рушатся подобно колоде карт [Keynes, 2012, vol. 21, р. 281].

В долгосрочной перспективе у демократии все еще оставались ключевые преимущества. Но долгосрочная перспектива – ненадежный ориентир по текущим вопросам.

Несмотря на все это, сам Кейнс нисколько не утратил веры в Рузвельта. Все его дипломатические промахи окупались его энергией и стремлением пробовать все что угодно, лишь бы оживить американскую экономику. Он не был пленником той или иной доктрины, он не поклонялся фетишам. Он был открыт для экспертных советов, хотя и не всегда им следовал. Он умел приспосабливаться. В конце 1933 г. Кейнс в слегка покровительственном по своему тону письме президенту, в котором суровый экономический совет, связанный с совершенными им ошибками, сочетался с изрядной долей медоточивой лести, сказал ему ни много ни мало следующее:

Вы единственный человек, который понимает необходимость глубокого изменения методов и делает соответствующие попытки, без нетерпимости, тирании или разрушений. Вы прокладываете себе путь за счет проб и ошибок, и, как и должно быть, ощущаете себя лично совершенно не связанным нюансами какой-либо техники [Ibid., р. 295].

Более резко Кейнс выразил ту же