Англия и Америка должны каким-то образом найти способ договориться по совместной программе, т. е., по сути, сделать то, что у них не получилось в Париже в 1919 г. Ведь мало средств, которые мы не могли бы применить, действуя совместно, пусть даже другие воздержатся от них [Keynes, 2012, vol. 21, р. 251–252].

Шпилька в этой речи была в адрес французов, которые цеплялись за золото, опасаясь того, что может произойти, если позволить демократическим политикам определять свои условия соглашения. Французы думали, что любое такое соглашение не будет действовать, поскольку не выдержит внутреннего давления. Кейнс думал, что любое соглашение, игнорирующее давление внутри страны, тоже не будет действовать.

Липпман с ним согласился. Он указывал на то, что Лондонская конференция имеет значительное преимущество перед другим большим международным совещанием той поры, Конференцией по разоружению, которая проходила в Женеве как раз в это время. Женевская конференция тянулась уже около года, но не могла ни к чему прийти, несмотря на то, что разоружение было чуть ли не единственным пунктом, по которому международное общественное мнение придерживалось четкой позиции. В общем и целом, во всех демократических странах эта задача считалась наиважнейшей: войны никому не хотелось. Однако достигнуть соглашения оказалось невозможным. Липпман полагал, что сложность тут очевидна. Разоружение является классической проблемой «курица или яйцо», которую невозможно решить односторонними действиями. Люди хотели разоружения, чтобы чувствовать себя в безопасности, но ни одна страна не станет разоружаться, пока не почувствует себя в безопасности. Безопасность – цель разоружения – была одновременно и ее предварительным условием. Поэтому никто не осмеливался сделать первый шаг, и ни одно соглашение не было возможным, пока на него не согласятся все. Но экономический кризис отличался от этой ситуации. В этом случае одностороннее действие могло способствовать прогрессивным изменениям, укрепляя доверие внутри страны, что является предварительным условием для любой устойчивой международной кооперации. Липпман отметил, что значительное преимущество Лондонской конференции заключалось в том, что действия, необходимые для борьбы с депрессией, – «поднять цены, облегчить положение должников и безработных, повысить общую покупательную способность собственного народа», – были теми действиями, которые «просвещенные лидеры обеих стран [Британии и США] могли бы предпринять, даже если бы никакой Международной экономической конференции не было» (цит. по: [Keynes, 2012, vol. 21, р. 253, 255].

Но, конечно, в этих ободряющих словах скрывался и намек на опасность. Если то, что необходимо сделать, следовало сделать независимо от конференции, тогда проводить саму конференцию необязательно. Первые вопросы, как сказал Рузвельт в своей инаугурационной речи, должны решаться в первую очередь. Соглашаться будет не о чем, если демократии не могли согласиться с этим.

Срыв

Конференция началась 14 июня с обращения британского премьер-министра Рамсея Макдональда, в котором он заявил делегатам, что настал ключевой момент всемирной истории, счастливейшая возможность показать, что международное согласие возможно даже в самых суровых обстоятельствах. Макдональд был убежденным интернационалистом, который, видимо, верил в то, что говорит. Однако в своей длинной и местами сбивчивой речи он не удержался и намекнул на важность решения одной проблемы, которую американцы ни в коем случае не хотели обсуждать, а именно оставшихся от прошлого военных долгов. Американская делегация под руководством государственного секретаря Корделла Халла была крайне раздосадована. В то же время она была недовольна неопределенностью собственной роли. Рузвельт ни разу не выказал ни малейшего желания отправиться в Лондон лично (а если и были такие поползновения, у него перед глазами стоял печальный пример злоключений Вильсона в Париже), причем своей американской делегации он вручил инструкции, которые специально сделал размытыми. Она должна была достичь любых возможных соглашений, но не тех, что были невозможны. Уже на этой ранней стадии своего президентства Рузвельт в качестве манеры действий выбрал своего рода креативную неопределенность. Он делал все, что мог, чтобы сохранить разные варианты, пусть в результате даже люди из ближнего круга не могли понять, каковы его конечные намерения. Он не хотел, чтобы его загоняли в угол, не оставляя никакого выбора.

В итоге первые недели конференции прошли в ожидании ясного сигнала, который показал бы, что намереваются делать американцы. На самом деле, шли четыре конференции сразу. Во-первых, главная конференция, на которой делегаты 66 стран определились со своими первоначальными позициями по ряду сложных вопросов, а потом настроились на длинный забег. Ни один не задержал дыхание в надежде на быстрые решения (британскому канцлеру Невиллу Чамберлену вспомнилась Первая мировая, и в письме своей сестре он высмеял Макдональда за его веру в то, что к Рождеству все будет закончено). Во-вторых, шли трехсторонние дискуссии между представителями британского, французского и американского правительств, в которых британцы пытались перекинуть мосты между двумя другими участниками, оставляя открытой возможность возврата к золоту, но при этом изучая альтернативные варианты стабилизации валют трех стран. В-третьих, была и теневая конференция, созванная управляющим Банка Англии Монтэгю Норманом, на которой собрались руководители главных центробанков, чтобы отстоять аргументы в пользу устойчивой валюты и обсудить между собой наилучшие способы достижения этой цели. Присутствие этих «золотых жуков» за кулисами официальной конференции сильно нервировало Кейнса. В самих США проходили дискуссии между Рузвельтом и его советниками, на которых в конечном счете решалось, достигли ли каких-то результатов все остальные дискуссии.

Рузвельт медлил, не говоря ни да, ни нет, запретив Халлу брать какие-либо твердые обязательства и при этом заставляя американских банкиров искать варианты создания фиксированных валютных курсов. Однако когда начали распространяться слухи, что договор о стабилизации валюты между Британией, Францией и США будет обязательно заключен, Рузвельт был вынужден раскрыть свои карты. 3 июля он отправил послание конференции, в котором отверг, по его словам, «совершенно искусственную и временную меру», которая заключалась бы в фиксации стоимости доллара. Он противопоставил такую схему тому, что сам называл «более широкими целями конференции», заключавшимися в необходимости восстановить доверие к международной системе в более широком масштабе. Для этого другим странам стоило бы последовать за США и принять «программы поднятия цен внутри страны», продолжая работать над сокращением тарифов. Он объяснил делегатам, что они занимались не тем, чем нужно, поскольку «здоровая внутренняя экономическая система страны – более важный фактор ее благосостояния, чем изменчивая стоимость ее валюты в валютах других стран». Потом он, кивая как на Кейнса, так и на распространенное мнение внутри страны, сказал: «Старые фетиши так называемых международных банкиров сменяются усилиями по планированию национальных валют с целью наделить эти валюты постоянной покупательной способностью, которая не слишком сильно варьируется в пересчете на товары