разуму лишь в ограниченной степени и проявляет себя как одушевленное постороннее тело в области сознания. Комплекс обычно подавляется усилием воли, но его существование не прекращается, поэтому при первой же возможности он заявляет о себе с прежней силой. Ряд экспериментальных исследований как будто показывает, что кривая его активности или интенсивности имеет волнообразный характер, с «длиной волны», измеряемой несколькими часами, днями или неделями. Этот крайне запутанный вопрос пока остается непроясненным.

[202] Мы должны выразить благодарность французским психопатологам, прежде всего Пьеру Жане, за наше сегодняшнее знание об экстремальной разобщенности сознания. Жане и Мортон Принс[156] причастны к выявлению четырех или пяти расщеплениях личности, и выяснилось, что каждый фрагмент личности обладает собственным характером и собственной обособленной памятью. Эти фрагменты существуют относительно независимо один от другого и могут взаимно замещать друг друга в любой момент времени, что означает высокую степень автономности каждого из них. Мои изыскания в области комплексов подтверждают эту довольно неутешительную картину возможного распада психики, так как не существует принципиального различия между фрагментом личности и комплексом. Они выказывают множество признаков существенного сходства, но лишь до тех пор, пока дело не касается деликатного вопроса о фрагментированном сознании. Личностные фрагменты, несомненно, располагают собственным сознанием, но пока никто не смог объяснить, разумны ли, сознательны ли также столь малые психические фрагменты, как комплексы. Должен признать, что этот вопрос часто занимает мои мысли, ведь комплексы ведут себя подобно «картезианским бесам»[157] и, похоже, получают удовольствие от своих «проделок». Они подсовывают человеку не то слово, заставляют забыть имя человека, которого с кем-то знакомишь, вызывают першение в горле в миг наиболее возвышенного фортепьянного пассажа на концерте, побуждают опоздавшего, который крадется на цыпочках, с грохотом переворачивать стул. Они подстрекают нас поздравлять скорбящих на похоронах, вместо того чтобы выражать соболезнования, словом, принуждают нас ко всем тем раздражающим образчикам поведения, которые Фридрих Теодор Фишер[158] приписывал «проказливости объекта»[159]. Это действующие лица наших сновидений, которым мы так бессильно противостоим; это эльфы, столь показательно описанные в датском фольклоре – в сказке о священнике, который пытался обучить двух эльфов Господней молитве (те прилагали неимоверные усилия, чтобы вслед за ним правильно повторять слова, но уже в первой фразе не удержались и произнесли: «Отец наш, который не на небесах»). Как можно догадаться по теоретическим выкладкам, эти проказливые комплексы необучаемы.

[203] Надеюсь (и прячу за спиной изрядную горсть соли), что никто не станет сильно возражать против этакого метафорического парафраза научной проблемы. Но даже самая строгая формулировка феноменологической теории комплексов не в состоянии игнорировать примечательный факт их автономии; чем глубже проникаешь в их природу – я мог бы даже сказать, в их биологию, – тем больше они раскрывают себя как фрагменты расщепленной психики. Психология сновидений вполне ясно показывает, как комплексы проявляются в персонифицированной форме – в отсутствие сознания, способного их сдержать и подавить; они ведут себя как фольклорные домашние духи (heinzelmännchen), которые по ночам топочут по дому. Мы наблюдаем сходное поведение при некоторых психозах, когда комплексы обретают «слышимость» и проявляют себя как «голоса», носящие сугубо личностный характер.

[204] Сегодня можно утверждать почти наверняка, что комплексы на самом деле являются фрагментами расщепленной психики. Своим происхождением они зачастую обязаны так называемой травме, эмоциональному шоку или чему-то такому, что отщепляет от психики индивидуума малую частицу. Разумеется, одной из наиболее распространенных причин их появления служит моральный конфликт, по существу, возникающий из-за явной невозможности сохранить природную целостность человеческой натуры. Такая невозможность предполагает непосредственное расщепление независимо от того, известно об этом сознанию или нет. Как правило, в любом комплексе проявляет себя бессознательное, и это, естественно, в той или иной степени обеспечивает им свободу действий. В таких случаях способность комплексов к ассимиляции становится особенно заметной, поскольку бессознательное помогает комплексам ассимилировать даже эго, в результате чего возникает моментальное и неосознаваемое изменение личности, известное как отождествление с комплексом. В Средние века это явление было известно под другим названием – одержимость. Вероятно, никто не сочтет такое состояние безвредным, и нет фактически ни малейшей разницы между оговоркой, вызванной комплексом, и страшнейшим богохульством; налицо разве что разница в степени проявления. История языка дает тому бесчисленное множество подтверждений. Когда кто-нибудь испытывает то или иное сильное чувство, мы говорим: «Какой бес вселился в него сегодня?», «Он одержим бесом», «Сущая ведьма» и т. д. Используя эти довольно затертые метафоры, мы практически не задумываемся над их подлинным значением, хотя оно лежит на поверхности и отчетливо указывает на тот факт, что более наивные и простодушные люди, в отличие от нас, не «психологизируют» комплексы, вызывающие нарушения, а воспринимают их как вполне самостоятельных существ, то есть как демонов. На поздних уровнях развития сознания сложился интенсивный эго-комплекс, или эго-сознание, поэтому комплексы лишились своей первоначальной автономии, по крайней мере, в проявлениях обыденной речи. Обычно говорят: «У меня есть комплекс», или же доктор успокаивающим тоном сообщает истеричному пациенту: «Ваша боль нереальна, вы просто вообразили, что она вам досаждает». Страх перед инфекцией, вне сомнения, является произвольной фантазией пациента, и все ближние постараются убедить такого человека, что он сам ввел себя в заблуждение.

[205] Нетрудно заметить, что присущее нашим дням восприятие словно подразумевает, что комплекс будто бы создается или «измышляется» пациентом и что комплексов не существовало бы вовсе, не приложи пациент усилий к тому, чтобы их «оживить». При этом, как бы в качестве возражения, твердо установлено, что комплексы обладают значительной степенью автономности, что лишенные органического обоснования так называемые «воображаемые» боли уязвляют ничуть не слабее подлинных, а страх заболеть нисколько не угасает, пусть даже сам пациент, его врач и общественное мнение согласны, что здесь нет ничего реального, кроме плода «воображения».

[206] Перед нами любопытный образчик «апотропеического»[160] мышления, которое полностью соответствует привычке древних народов давать эвфемистические имена; классическим примером может служить, например, πόντος εὔξεινος (Понт Евксинский), «гостеприимное море». Как Эриний («Гневных») крайне предусмотрительно и угодливо именовали Эвменидами («Благосклонными»)[161], так и современный разум воспринимает все внутренние нарушения как собственную деятельность: он попросту их ассимилирует. Конечно, в этом случае не происходит открытого признания апотропеического эвфемизма, имеет место столь же бессознательная склонность превращать автономию комплекса в нереальную, давая ей другое имя. Сознание ведет себя подобно человеку, который слышит подозрительный шум на чердаке, но бежит в подвал, чтобы убедить себя, что в дом не вломился грабитель, а шум всего-навсего послышался. На самом же деле он просто не осмеливается подняться на чердак.

[207] Не сразу бросается в глаза, что страх