***

Человек, стоявший у края дорожки, был одет тепло и удобно. Самодельная маска, впрочем, сшитая очень аккуратно, была сдвинута под воротник. Один из математиков, старший там. Штолле, он же посредник Рыжего, Зайцев его за счетовода принял...

- Доброе утро. Если это возможно, господин подполковник, я бы хотел поехать с вами в город. Я неплохой связист и шифровальщик, и я делал ваши коммуникационные системы.

- Зачем?

- Видите ли, господин директор, наш директор, перед отъездом оставил мне свои наброски по одной научной проблеме, весьма интересные. Но, как всегда с ним бывает, с пробелами в самых важных местах. Если я не найду его сейчас, мы вряд ли в обозримое время обсудим этот вопрос.

- Почему?

- Я слышал о людях, успешно вызывавших дух Наполеона... но, по-моему, мало-мальски приличные математики не являлись ни к кому.

«Что за бред, Господи!» – мысленно застонал Ульянов. Он уже был не здесь – на темной ночной дороге к городу, в командирской машине, на своем месте, а тут – духи математиков, научные проблемы!.. и правда ведь: самые толковые из штатских – это все равно черт знает что. Вспомнилось из детства, из Куприна: «Терпеть я штатских не могу, и называю их шпаками, и даже бабушка моя их бьет по морде башмаками!»

Дошло – секундами позже, слава Богу, он молчал эти секунды, таращась на ученого, как бульдог на левиафана. Этот Штолле делал систему связи. Уже хорошо, потому что проверка проверкой... и что там эта сволочь Рыжий себе позволяет выдумывать? Договорились же!

- При чем тут Наполеон? – спросил он, уже отчасти понимая, при чем.

- При том, что он мертв, – спокойно ответил математик. – И в этом нет никаких сомнений.

На случай гибели доктора Рыжего до входа в город частей регулярной армии у подполковника Ульянова было достаточно других контактов – целый чертов Комитет, с которым еще предстояло познакомиться лично, найти общий язык, разделить сферы влияния. Рабочие, левые и прочие народные лидеры – а, впрочем, не военному, затеявшему захват города, воротить нос от всего-то экстремистов, террористов, бомбистов, социалистов, пропагандистов, пацифистов... и прочих артистов-баянистов.

Так что можно было бы и порадоваться. Ульянов посмотрел через плечо – направо и вверх, на длинный одноэтажный дом с горящими окнами. Белый дым подпирал столбами черное небо.

- Идите к штабс-капитану Зайцеву. Скажите – я приказал.

***

Рустам работал до двух ночи: все равно выходить из здания Парфенов запретил. Ждали бронированную машину до казарм, но она все задерживалась. Снаружи стреляли, взрывали, кричали – вакханалия как началась на заре, так и не унялась после заката. Напротив, кажется, набирала обороты. Нурназарову было все равно, хотя городские беспорядки – забота жандармерии. Он еще не вжился в свою новую роль, не считал, что мятеж и его касается. Вот расколоть все-таки Рыжего, предъявить ему убедительные доказательства, надежные улики, добиться признания, выйти на Лихарева с настоящим составом – другое дело. Вопрос чести, в конце концов.

Наверное, он немножко спятил. Тут мятеж, восстание, переворот, погром, поджоги, взрывы, – а Нурназаров ищет подходы и способы. Один на всем этаже, набросив на плечи пальто, то выписывал, то закапывался в папки; а на душе скребли кошки. С утра он примчался к Парфенову с идеей, такой простой и очевидной: Рыжий не любит темноты и пуще того – одиночества. Чем ломать об него казенную мебель, проще засадить в карцер. О том, что такое сто первая камера, он узнал уже после – узкий бетонный пенал без отопления, можно сидеть, можно даже лечь, если жить надоело, учитывая наружные ночные -34. Летом тоже не сахар. Туда за последние годы никого и не сажали, вот и лампу перегоревшую не сменили.

Холод, одиночество и темнота, значит?..

Обнаружили это в приюте, сразу. Оставшись один без света, найденыш сначала кричал, потом начал задыхаться – и едва не умер. Так же боялся мороза. Несколько лет спустя его удалось расспросить, и выяснилось, что воспитанник ничего не помнит, только знает – не помнит, а знает, что сначала была собака, а потом они ее убили – а что уж там такого страшного случилось с ним в холодной темноте, Бог разберет. Может, ничего страшней самих холода и темноты, много ли двухлетке надо? К подростковому возрасту страх пропал – так говорила медицинская карта, а вот Рустам думал, что Рыжий просто научился лучше прятаться.

И мнение это высказал. Так что нынешняя сто первая была делом его длинного языка.

Нурназаров спустился вниз, в подвал, осмотрелся, ища сходство и различия с привычным. Слепая кафельная стена, вымытая до блеска, напротив – ряд тяжелых дверей с глазками, немного, всего шесть. Пахнет хлорной известью, пылью, холодом. Не скажешь, что обжитое заведение. У двери – рядовой навытяжку, над ним болтает ретранслятор, в тупичке – стол, за ним – давешний мордатый унтер, перед ним – стакан с чаем, посередине на стуле – регистратор, которого Рустам видел с утра в кабинете Парфенова. И день, и ночь на службе...

Звук догнал не сразу. Ретранслятор, что-то звучно декламировавший (вот диво-то, кто же ночью радиоспектакли транслирует нынче?), поперхнулся, протянул «м-мнэ-э...» Вот этот голос, в отличие от гладкой речи чтеца, Нурназаров узнал.

- Даже так? – спросил кого-то Рыжий, – Ну ладно. «Он говорит: "Под окошком двор в колючих кошках, в мертвой траве, не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, сосредоточен, как часовой. Иди – и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься – а вокруг враги; руки протянешь – и нет друзей; но если он скажет: "Солги", – солги. Но если он скажет: "Убей", – убей». Мнэ-э... «А когда уплывем и утонем, поглядим, удивленно привстав, что там птицы клюют на бетоне и на прочих пустынных местах» «Улетает птица с дуба, ищет мяса для детей, провидение же