Шрифт:
Закладка:
Теперь такими сиротами, без всякого Диккенса, пруд прудить не получится, потому что мрут они слишком быстро. А тогда была история. Дорожка, впрочем, оказалась не по Диккенсу кривой и свилась в петлю.
- Что вы можете заявить по существу дела?
- Ничего. Разве что... вы рабочий стол покойного проверили?
- Какое это имеет отношение к обвинению?
- К обвинению – ни малейшего, к процедуре – прямое.
И вот так вот – четыре часа кряду, все отпущенное на непрерывный допрос время. Светская беседа, намеки и шуточки. Подследственный морщился, когда Нурназаров курил, зато с удовольствием пил со следователем несладкий чай, говорил о чем угодно, и все вопросы обо всем, кроме убийства губернатора, соскальзывали с него, как вода с гуся. Пришел, увидел, застрелил.
Далее по процедуре полагалось сделать перерыв на час. Рустама ждал обед, Рыжего, что забавно, тоже – по той же процедуре. Кухня в особняке на Очаковской была одна, арестантов, кроме сегодняшнего, не содержалось – все задержанные на улицах поступали не в главное здание, а в фильтрационный центр при казармах, где и надежнее, и медики под рукой. Вряд ли бы кто-то стал бы готовить для Рыжего отдельную баланду. Так вместе и обедали; Нурназаров, впрочем, заставил подписать, что подследственный против нарушения процедуры возражений не имеет. Адвокаты в Петербурге до сих пор не вымерли; хорошему юристу даже нынешний мятеж не помешает.
Подследственный ел с аппетитом, возражений не имел и даже извинился перед Нурназаровым за давешнюю сцену, пояснив, что очень уж был тогда расстроен, а потому далек от мысли о том, что следователю тоже пришлось несладко.
Рустам не переспрашивал; просто догадался: Рыжий знал о том, что следователь слышит учиняемый скандал. Стервец...
После обеда – на диво хорошего, где уж там кухня разжилась курятиной, черт ее ведает, но сюрприз вышел приятный, – продолжили допрос. Точнее, чаепитие со взаимными измывательствами. Никакого Канонира подследственный никогда не встречал: тот его на семь лет старше, какие тут друзья по приюту, а откуда кличку слышал – так, слава Богу, вся страна знает, кто это есть таков, а у господина директора ВЦ память на цифры профессиональная. Что там покойная Блюм, она же – Берлянская, в свободное время делала – ее заботы. В РСП отродясь не состоял. В университете состоял в социал-демократической партии, вышел, когда партия была распущена после запрета. Убеждения? Логистик.
- Вы правда в приюте кого-то убили?
- На этого несчастного упала сосулька.
- Сама упала?
- Под воздействием силы тяготения. Я только подобрал славу.
Преступный мир Петербурга? Кто же по нынешним временам не имеет к нему касательства? Заказывал запчасти, лекарства – было дело, но имен и кличек не помню, да и лица у них у всех такие одинаковые... и какая ж разница; что, сначала – расстрел за убийство губернатора, а потом – повешение за спекуляцию?
Объяснять подследственному, что, если он не солгал, командир дивизиона теперь имеет право не только карать, но и миловать за сотрудничество, было пока бессмысленно. Рано. Не осознал еще. Рустам все равно попробовал – и, конечно же, не получил ничего, кроме вежливого недоумения: в чем сотрудничать? Вы хотите, чтобы я выдумывал? И так далее, далее, далее. До семи часов вплоть. Секретарь уж и авторучку колпачком закрыл, чтоб не сохла: зачем, ничего нового.
И когда – как в тошнотворной пригородной песне – в таверне распахнулись двери, и в помещение вкатился, подпрыгивая, Евгений Илларионович, Рустам обрадовался. Поражение там, не поражение, а вот сейчас эту обузу снимут с его шеи – и что-нибудь с Рыжим решат. И если губернатор перед смертью и правда подписал указ о введении чрезвычайного положения, и эта сволочь его не порвала, то, возможно, больше и сталкиваться не придется.
Самое неприятное тут – Нурназаров, кажется, знал, нащупал способ расколоть Рыжего, как мелкий орех. Три дня ареста он работал по двадцать часов, хотел знать все. Оказалось, не сообразил главного: как иметь дело со скользкой тварью мирно. Если бы разрешили немирно! Но распоряжений не было. И ведь никаких особых мер и недозволенного на Очаковской рукоприкладства не нужно, не поможет. Вот меры вполне разрешенные, процедурой допускаемые – при несговорчивости подследственного одиночное заключение в условиях пониженного удобства, – сработали бы; Рустам с утра докладывал Евгению Илларионовичу, что по душу Рыжего и карцера хватит... и ответа не получил.
А Евгений Илларионович прошелся кругом, заглянул в протокол искоса, оценил диспозицию...
- Значит, убили вы, голубчик, своего благодетеля и кормильца, уготовили себе место в Коците, а рассказывать об этом черном деле не хотите. От стыда, конечно же. Понимаю... Что ж. Переночуйте у нас, а потом мы как-нибудь поговорим.
- Вообще-то, – и голос у Рыжего стал другим, очень спокойным, – Ваше Высокопревосходительство, мы можем поговорить и сейчас. О сути ваших сегодняшних... треволнений.
- Нет, Владимир Антонович, не стану я сейчас с вами разговаривать. Я не сомневаюсь, что вы – человек здравый и понимали, что из здания можете и не выйти. Так что у вас для меня наверняка не менее трех «легенд» слоями заготовлено, одна интересней другой. А у меня, уж простите, по сегодняшнему концерту разбираться с ними сил нет и времени. И убеждать вас говорить правду я не буду. Вы себя лучше моего убедите.
Сам на кнопку вызова конвоя нажал, дождался, распорядился:
- В сто первую.
- Евгений Илларионович, – чавкнул челюстью амбал-унтер, – там... непорядок и света нет.
- Вот и замечательно, – Парфенов покивал.
Нурназарову стало как-то не по себе. То ли шесть стаканов жидкого чая вдруг запросились наружу, то ли недолеченная простуда заскребла в горле.
- Евгений Илларионович, – смелый какой унтер, – а если он что сделает?
- А вы ему руки зафиксируйте, – улыбается Парфенов. – Только уж прошу вас, аккуратно, чтобы не натирало и все такое прочее.
- У вас ведь в кабинете обычно стенографист сидит, – сказал, вставая, Рыжий.
- Да, Владимир Антонович, а что?
- А нельзя ли его в коридоре на ночь разместить?
- Господи, зачем?
- Узнает много нового.
