странный выбор места, но вполне вероятный, если первой ее заботой было скрыться от всех. Все же Льюис не питал особых надежд и это путешествие предпринял скорее из желания проверить все возможности, чем из веры в счастливый исход. Он спросил, не хочу ли я составить ему компанию; я с радостью ответил согласием, и на следующее утро мы отправились в путь вдвоем.

Мы прибыли в Милфорд-Хейвен, где должны были сесть на корабль. Судно отплывало рано утром: мы прогулялись по песчаному берегу, скрашивая время беседой. Я никогда не рассказывал Льюису об Эллен, но теперь испытывал сильное желание нарушить свою клятву и поведать все свое приключение с ней; однако удержал себя, и говорили мы только о бедной Кларисе – об отчаянии, которое, должно быть, ее снедает, о ее раскаянии и бесплодных сожалениях.

Мы разошлись по своим комнатам; а наутро меня разбудили известием, что корабль уже готовится к отплытию. Я быстро оделся и постучал в дверь Льюиса: он впустил меня, уже одетый, хотя не все его вещи были собраны – некоторые лежали там и сям. На столе я заметил миниатюру в сафьяновом чехле и взял ее в руки.

– Неужто я тебе не показывал? – спросил Элмор. – Бедная моя Клариса! – когда с нее писали этот портрет, она была так счастлива!

Я открыл чехол… Густые блестящие кудри падали на лоб и наполовину скрывали белоснежную шею; в фигуре ощущалась легкость зефира; в лице читалось ничем не омраченное счастье; но эти кроткие голубиные глаза, эту сквозившую в изгибе губ невинность нельзя было не узнать – и с уст моих сорвалось имя Эллен Барнет.

Сомнений не было; да и как сомневаться? Все так очевидно! Кто, как не дочь, пережившая отца и считающая себя виновницей его смерти, могла быть так несчастна, как Эллен? Последовал поток объяснений; тысяча мелких подробностей, дотоле забытых, теперь пришли мне на память, и каждая утверждала нас в мысли, что моя печальная отшельница – возлюбленная Элмора. Никакого путешествия по морю! – ни секунды промедления! – в экипаж – на восток – со скоростью молнии – и все же слишком медленно, чтобы утолить наше нетерпение. Только когда мы прибыли в Вустер, ожидания схлынули, уступив место тревоге. В тот самый миг, когда я рассказывал Элмору какой-то случай, подтверждающий в моих глазах, что Эллен доступна утешению, мне вспомнились ее слабое здоровье и мои страхи. Льюис увидел, как изменилось мое лицо; несколько секунд я не мог совладать с голосом; и, когда наконец заговорил – мрачные предчувствия мои поразили душу моего друга, словно электрический удар.

Приехав в Оксфорд, мы остановились на час или два, не в силах двигаться дальше; однако не говорили о том, что занимало все наши мысли, – и, пока вдали не показался Виндзор, не сказали друг другу ни слова. Лишь тогда Элмор проговорил:

– Завтра, дорогой мой Невилл, ты навестишь Кларису; думаю, слишком торопиться нам не стоит.

Наступил следующий день. Я встал с невыносимой тяжестью на сердце – худшим из признаков скорби. Светило солнце, но мне все казалось черно, и сердце словно умерло в груди. Мы сели за стол, но есть ни один из нас не мог; после нескольких минут беспокойной нерешительности мы покинули гостиницу и, желая отдалить страшное открытие, пешком отправились в Бишопсгейт. Наш разговор противоречил чувствам; говорили мы так, словно ждали счастливого исхода – но оба предвидели, что надежды нет. Знакомой тропой мы пересекли пустошь. С одной стороны радостно зеленел весенний лес, с другой раскинулось болото; домик Эллен стоял на самом краю пустоши, и трудно было его заметить, не подойдя вплотную. Когда мы подошли ближе, Льюис велел мне идти дальше одному, сказав, что подождет здесь. Я повиновался – и неохотно двинулся навстречу подтверждению своих страхов. Наконец передо мной предстали одинокая хижина и заброшенный сад; незапертая калитка хлопала на ветру; все ставни в доме были закрыты.

Стоять недвижно и смотреть на эти символы худших моих предчувствий – вот все, что я мог сделать. Казалось, сердце громко зовет Эллен – ибо для меня она оставалась Эллен, другое имя казалось выдумкой, – но с губ моих, словно с губ мертвой, не срывалось ни звука. Нетерпеливыми шагами приблизился Льюис. Я долго не возвращался, и это внушило ему тень надежды; но надежда рассеялась, едва он увидел меня – и ее опустевшую обитель. Мы медленно повернулись и пошли прочь, как вдруг детский голос за спиной позвал меня по имени. Через поле бежала к нам девочка; не сразу я узнал в ней единственную служанку Эллен.

– Мистер Невилл, вам письмо! – кричала девочка.

– Письмо? Где? От кого?

– Хозяйка оставила для вас письмо. Идите в Старый Виндзор, к мистеру Куку: оно хранится у него.

«Оставила письмо; так, быть может, она отбыла в какое-то земное странствие?»

– Немедленно иду за ним! Мистер Кук? Старый Виндзор? Где его найти? Кто он такой?

– Ах, сэр, да его все знают! – отвечала девочка. – Он могильщик, живет возле кладбища. После похорон Нэнси отдала письмо ему и попросила сохранить.

И мы еще надеялись? На миг позволили себе поддаться мечте вновь увидеть нашу злосчастную подругу? Никогда, о, никогда! Не зря сердца твердили нам, что страдалица обрела покой – что в обители духов несчастная сирота встретилась со своим отцом! Зачем же пришли мы сюда? К чему на губах, сжатых скорбью, проступала улыбка? Сердца наши, переполненные горем, требовали одного утешения – поплакать над ее могилой, единственным, что еще связывало ее с нами, скорбящими. Там наконец излилась в слезах и жалобах моя детская печаль. Ты видела это место: холмик, поросший травой, легким бременем покоится на груди прекрасной Кларисы – моей бедной Эллен. Я распростерся на нем, целовал землю, сквозь которую едва пробивалась трава – и много часов ни единая мысль не посещала меня, кроме одной горестной мысли: она жила – а теперь потеряна для меня навеки!

Если Льюис хоть на миг и сомневался, что моя подруга и его возлюбленная – одно лицо, письмо, переданное нам в руки, рассеяло все сомнения: почерк принадлежал мисс Эвершем, адресовано оно было мне и гласило вот что:

11 апреля.

Я дала клятву никогда не упоминать дорогие и любимые имена, никогда не рассказывать о тех, кто прежде составлял для меня весь мир, кому я обязана глубочайшей признательностью; но теперь оплачиваю свои счета – так, как может оплатить их бедный банкрот. Быть может, дорогой мой Хорас, писать тебе об этом излишне; но – прости меня Боже! –