— Ровно то же самое, что и ты! — Омлетте́ готов был сквозь землю провалиться, лишь бы не продолжать разговор.

— Присел, потому что устал?

— Нет, конечно нет…

— Ой, а ты с големом? А он еще работает?

Тут Омлетте́ стало совсем не по себе, и он пропищал:

— Да, конечно… просто решил его… эээ… выгулять…

— Выгулять голема? — Октава, не переваривающая никакую информацию, кроме рациональной, повела бровью.

— Ну просто… подумал, что хочу пройтись с ним, вот и все. Ладно, не буду тебя задерживать, ты наверное…

— Нет, я не тороплюсь, у меня еще есть время. Не хочешь присесть? И что у тебя с рукой? Почему ты так странно ее держишь? Неужели сломал?! Тебя что, трясет?

Пулеметная очередь и то была в разы медленней тирад вопросов девушки.

Тело Омлетте́ решило отплясать чечетку.

— А, это… — посмотрел он на оттопыренный из-за светопарата пиджак. — Он просто стал мне великоват, вот и все.

— По-моему, оттуда что-то торчит… — Октава прищурилась. — Все точно хорошо? Может, помочь?

Омлетте́ сдался.

— Да там… так, просто светопарат… — мужчина извлек краденное.

— Ого! — воскликнула девушка. — Где ты взял второй такой? У нас как раз дома недавно был люминограф…

— Ну, я просто…

— Купил его?

Омлетте́ позволил себе рассмеяться. Только смех звучал скорее как крики о помощи хорька, которого решили придушить.

— Нет, моя хорошая, просто… господин Шляпс одолжил мне его для пары дел.

— Он не похож на человека, который согласился бы дать светопарат кому-то, кроме себя. Он и Глицу не давал…

— А кто такой Глиц? — машинально спросил мужчина и тут же пожалел об этом, потому что теперь разговор обещал затянуться еще на какое-то время.

— О, это… Пока что мой молодой человек. Но, только пока — мы пробуем. Просто это не совсем вписывается в планы, но если впишется…

— Понятно, — все так же машинально ответил Омлетте́, отбив у дочери всякое желание рассказывать дальше.

— Так все-таки, как тебе удалось уговорить господина Шляпса?

— Ну я… эм… точнее он… в общем, мы как-то случайно встретились на улице, и как-то так получилось…

Бывший муж Крокодилы начал понимать, что разговор выходит из-под контроля, и его, Омлетте́, может вынести на шоссе, где он бесповоротно разобьется. Поэтому, мужчина решил воспользоваться старой доброй отговоркой:

— Ой, а сколько времени? — он поправил пенсе, даже не глянув ни на какие часы. — Ах, прости, моя хорошая, мне пора!

— Но ты так и не… — начала Октава, но Омлетте́ уже развернулся и стремительным шагом пошел прочь. Голем гремел следом.

Девушка привыкла к странностям отца, но в этот раз все вышло как-то чересчур абсурдно.

— Ладно, поговорим как-нибудь в другой раз… — пробубнила она.

Лучшей мелодией для господина Увертюра — фигуры уровня пророка или даже Будды в театре Хрусталии — всегда оставался звон философов. Не считая, конечно, сто пятнадцатой симфонии Шустроковича, от которой главный режиссер был без ума. Но, в отличие от звона философов, эта мелодия не сопровождала его каждый день, не вливалась в ухо тонкой, ядовитой струйкой, отравляя организм.

И не сулила приток прибыли.

Яды, правда, на Увертюра не действовали, во всяком случае — яды такого рода. Ладно, во всяком случае, действовали не до конца — от частого контакта с золотыми монетами у режиссера выработался некий иммунитет, и только иногда мужчина с рыжими бакенбардами легонько, и то только на время, сходил с ума. Тогда-то деньги и вскруживали ему голову полностью.

Сейчас наступил как раз один из таких моментов. Увертюр раскинулся за столом, свободно распахнув красный пиджак, и звенел философами.

В дверь постучались. Мелодия, дернув от дисгармонии, нарушилась.

Не успел главный режиссер ответить «Войдите», как внутрь ворвался Шляпс.

— А, господин люминограф, — Увертюра словно пружиной выбило из кресла. — Что Пшикс опять натворил?

Шляпс стремительно разгонялся, приближаясь к креслу, словно до него было не пару шагов, а несколько километров.

— Признавайтесь, зачем вы украли светопарат? — Диафрагм любил бить в лоб— способ, надо сказать, весьма эффективный.

Та же пружина, что недавно выкинула режиссера из кресла, втянула его обратно.

— Я… что?.. У вас украли светопарат?! В такое время?!

— Да, и зачем вы это сделали?

Люминограф резко остановился у стола, и шляпа на голове затряслась. Мужчина завис над Увертюром, мрачным великаном глядя на него.

— Я ничего подобного даже не собирался делать! Совсем скоро должно состояться свадьба, и я…

— Да, это звучит не очень логично, — в кабинет, аккуратненько, словно по краю пропасти, вошел Глиццерин.

— Зато действенно, — выдохнул Шляпс и уселся в кресло напротив. — Ладно, хорошо, я вам поверю. Но никто кроме вас и Чернокнига не знал о том, что я буду на свадьбе!

— Ну вот и спрашивайте Чернокнига, — Увертюр постепенно начал приходить в себя, — а не врывайтесь ко мне с такими обвинениями!

— Я решил начать с вас, чтобы не наматывать лишние круги, — сказал люминограф так, будто искать вора для него было повседневным делом. — Ну, может расскажете?

— Что?

— Слушайте, вы же взрослый, умный человек…

— По-моему, — заметил Пшикс, скромно решивший постоять в дверях, — вы забыли задать вопрос.

— Да? Возможно. Просто я весь горю!

— Я заметил, как вы выражались… — тихонько заметил пиротехник.

— И я еле-сдерживаюсь, чтобы не продолжить.

— Бросьте, — заметил Увертюр. — Можете выругаться, ничего страшного, я слушаю возмущения актеров и сотрудников буквально каждый день…

Шляпс глубоко вдохнул и по-драконьи выпустил поток брани. Увертюр пожалел о своем предложении — видимо, шквал раскаленной ругани был такой силы, что обжог даже режиссера.

— Спасибо, теперь я намного спокойнее. Итак, кому вы успели проболтаться о том, что я буду на свадьбе?

— Ха! — у Увертюра подпрыгнул живот и дернулись бакенбарды. — Да никому, конечно же! Зачем об этом лишний раз болтать?

— Ну как это, — не унимался люминограф. — Кому-то вы наверняка, да проболтались…

— Даже если бы я кому и сказал, — надулся Увертюр до состояния идеального шара, — то он бы не стал ничего красть! Это Хрусталии, господин Диафрагм, здесь вор один на полгорода и то, наверное, у бедняги не все в порядке с головой. Фанатичных творцов не интересуют деньги, им главное воплотить какие-то там свои фибры творчества. И при этом они готовы отказаться ради этого от яичницы с помидорами каждое утро! Обычно тут крадут только идеи, ну, как например было с сонатой Охренбаха[5].