— Напрасно смеёсси, — роняет из-за плеча Елена Акимовна. — Помнишь Пархоменчиху? Не тётку Параську, а ту, что наспроть школы жила? Староверка, крива на один глаз…

— Евдоха! — подсказывает Анна Акимовна.

— Она! — вспоминает рассказчица. — Та тоже три дня не могла на пятку ступить. А как поносила в чувяке царский пятак, прыгала как коза!

— Царский пятак? Есть у меня за божницей, сейчас принесу. — откликается Прасковья Акимовна.

Мамка смотри на одну, на другую, на третью…

— Вы с ума сошли! Я — коммунист!

— И дед коммунист! — подбоченивается бабушка. — Однако ж, водил тебя к дьяку зашептывать зуб⁈

— Мама!

— Что мама? Я сорок лет уже мама! Не сахарная. Да брысь вы проклятые! Чтоб вы повыздыхали, чуть с ног не сбивают…

Вот так. Только что размеренность, созерцание, можно сказать, покой — и вдруг, динамика, неудержимая мощь! Скоро припомнят, кто эту бузу затеял и мне обязательно попадёт.

Дед ходит возле стены. Отсчитывает шаги. На изувеченном лбу поблёскивают очки.

— Скоро они там? Одиннадцать… двенадцать!

— Посуду моют.

— А с чего разгалделись?

— Про туфли мамкины говорят.

— Тако-ое… Поросёночка, Сашка, самое время купить. Завтра курятник начну перегораживать.

— Зачем?

— Так держать-то его где? — вспыхивает спичка, на мгновение освещает прищуренные глаза. — Один поросёнок это для семьи не накладно. Что человек не доел, он подберёт. Вырастим, продадим, купим кирпич. Хату надо достраивать, комнаты две-три, скоро ведь Серёжа приедет

Были люди! Каждое слово наполнено чувством собственного достоинства. Три класса церковно-приходской школы, а к нему по-иному не обращались, кроме как Степан Александрович. Я ж до седых волос — Саня, Санёк, максимум, дедушка Саша. Эх, мне бы таким в новой жизни побыть!

Улица спит. На железке толпятся составы вагонов с кубинским сахаром. Он не такой сладкий, но зато, если насыпать три чайных ложки на двести грамм кипятка, никакой заварки не надо. Готовый тебе чай.

Уходит Прасковья Акимовна, уводит с собой сестру. Их даже не провожают — свои. Я думаю, что Петр Васильевич был бы для бабы Ани неподходящей парой. А глянуть с другой стороны, где ей другого взять? Перебирала женихами до старости, пока ни одного не осталось.

— Пора, Сашка, спать. Не то завтрева быстро сомлеем…

Мне постелено на полу, под столом. Глажу ладонью точёную ножку. Вспоминаю, как в прошлом детстве мечтал сделать из неё деревянную вазу. Тут вот, и тут обрезать — хоть сейчас ставь на комод! Тускло горит ночник. Мамка ворочается во сне. Жарко! Из-под тонкого одеяла выглядывает голая пятка с прилепленным пластырем пятаком царской чеканки. Ух, здоровенный какой! Не хочет бабушка нести на толкушку чехословацкие туфли… а ведь, скоро Серёга приедет. Будет мне и затрещин, и пендалей, и сракачей…

Сегодня семнадцатое июня, суббота. По радио предали, что Китай взорвал свою первую водородную бомбу. Через тринадцать дней будут сороковины. Закончится испытательный срок и там, наверху, будут решать, куда определить на постой мою душу, если, конечно, она есть. А то прижился! Как тот сорняк, корни пустил…

Нужно писать письмо. Кто знает? — может, для этой миссии меня и оставили тут, подвели так сказать, под решение. Смерти я уже не боюсь. Как говорил Симонов, два раза не умирать…

Утренний душ смывает мрачные мысли. Мамка с бабушкой ходят по огороду, смотрят: где что посажено, как взошло или скоро взойдёт. А дед оседлал рубанок.

На кухне встаю на стул, дотягиваюсь до верха буфета. Достаю из кипы газет две самые маленькие. Одну расстилаю на скатерти, другую кладу под руку. Нельзя оставлять на тетрадном листе ни одного отпечатка.

Пишу быстро. Даю свободу руке, застоявшейся на школьных домашних заданиях. Что заморачиваться, если текст давно сидит в голове? Попутно успеваю прочесть несколько коротких заметок. Особенно повеселила одна:

'Табаководы сельхозартели имени ХХ11 съезда КПСС начали высадку табачной рассады в грунт. Всего у нас эта культура займёт 80 гектаров.

Раньше мы сразу же после дождей применяли ручную посадку, но как ни старались, после этого механизированную обработку табака на таких участках вести не могли. А это значит, опять ручной труд, опять повышение себестоимости продукции. В этом году мы от ручной высадки рассады в грунт отказались.

За первые три дня в колхозе посажено 6,37 гектаров табака'.

Гм, в концовке артель плавно превратилась в колхоз! Заметно, что писал дилетант, но правил-то профессионал! Нет, просмотрел, или сам по запарке ошибся. Кто автор? — Н. Мишин, статистик колхоза (опять⁈) имени ХХ11 съезда КПСС, общественный корреспондент «Ленинского знамени».

Эх ты, И. К. Клочко! А ещё главный редактор! Сколько тебе, двадцать пять? Пора брать под контроль…

Кончиками ногтей достаю из пачки конверт. Небрежно пишу адрес: Гжатск, городская больница, старшей медицинской сестре Гагариной З. А. В строке: «адрес отправителя» проставляю чёткий автограф Виктора Фёдоровича Котелевского, будущего начальника строевого отдела будущей моей мореходки. Столько воспоминаний навеял этот царский пятак!

В коридоре шаги:

— Сашка! Чи вже куда-то забёг⁈

Прячу конверт под скатерть, сверху кладу какую-то книгу. На ходу отзываюсь:

— Я тут, ба!

— Вот вумница! Чи не сбегаешь до магазина?

— А куда я денусь?

— Не вумничай!

Запечатываю письмо. Обычный блеклый конверт в чёрно-зелёных тонах. На рисунке пьедестал, памятник, слева и справа кудрявые деревца, на переднем плане трава, женщина с малышом. Всё выполнено штрихами, небрежной лёгкой рукой, но довольно-таки схематично. Этюд наверно, или набросок кисти знаменитого мастера.

Столь же небрежно постаралась и типография. По рисунку три зелёных пятна и одно красное — на платье у женщины. Вместо рамки — две надписи «для тупых». Мелкими буквами на русском и украинском: «Чернигов. Памятник Богдану