Ландар располагался в долине между двух горных хребтов, и потому что на востоке, что на западе были видна череда заснеженных пиков. Там, на юге, куда и лежит наш путь, они исчезнут совсем, уступив место степи, которая упрется в побережье Канлайского море. Увидеть море мне довелось единственный раз. Помню, долго потом снились крики чаек, шорох прибоя, и белые пятнышки парусников на горизонте.

Наконец, я перевел Рассвета на шаг. Ближе к реке, почти на самом ее берегу, виднелся сложенный из дикого камня домишко, с крытой рогозом крышей. Из очага недалеко от него поднимался вверх сизоватый дымок, а рядом с ним застыла фигурка одиноко сидящего человека. Дальше, за рекой, пасся большой табун.

Судя по ряби на воде, а она появляется при безветрии только в неглубоких местах, напротив хижины находился брод. К ней-то я и направился. Почему-то захотелось посидеть, глядя на реку, слушая ее журчание, и вдыхая дымок от костра. А возможно, завязать разговор со случайным человеком. Разговор ни о чем, не преследующий никакой цели, и ни к чему не обязывающий. Словом, почувствовать умиротворение, особенно ценное после сутолоки переполненного людьми Ландара.

Заслышав топот Рассвета, человек обернулся, чтобы оказаться глубоким старцем. Он бросил на меня взгляд, задержался им на шпаге, с трудом поднялся на ноги, отвесив поклон, прижимая к пояснице руку. Закрепив уздечку на коновязи, я уселся на до блеска отполированную штанинами лавку. Старик, выглядевшей ровесником всего человечества смотрел на меня настороженно.

— Приветствую вас. Не обращайте внимания. Место знаете ли такое, умиротворяющее. Увидел, и так захотелось посидеть! Вы присаживайтесь, присаживайтесь.

От бурлившего над очагом котла пахло рыбной похлебкой. Ее вообще было много, рыбы. Распяленная деревянными подпорками, она висела рядами, нанизанная на нить. Чуть в стороне сушились сети, и рядом с ними лежала вытащенная до половины на берег лодка.

— Здесь покой, — кивнул он. И зачем-то добавил. — Скоро сюда мои сыновья приедут, время обеда.

— Покой, — согласился с ним я.

Глядя на вешала с рыбой, жир на которой застыл красивыми капельками, так похожими на янтарь. И спросил очевидное.

— Лошадей пасете?

— Их самых, — устремив взгляд куда-то мне за спину.

Там ехали наемники Стаккера, все трое, о чем-то негромко переговариваясь между собой. Наверное, ругая меня, и мою сумасбродную выходку, из-за которой им пришлось долгое время нестись сломя голову непонятно куда. Но подъезжали, держа лица невозмутимыми.

Тоже спешились, пристроив коней там же, где и я Рассвета, поприветствовали старика, и уселись на соседнюю лавку.

— Хороший у вас конь, сарр Клименсе! — похвалил моего скакуна один из них.

Самый низкорослый из всех наемников Курта, но шириной плеч почти не уступающий Базанту, Евдай наверняка был родом из восточных провинций Ландаргии. Именно там все смуглы от рождения и с особым разрезом глаз. Отличные воины, и это у них в крови. Однажды мне объяснили, почему так сложилось исторически — все дело в роде занятий. У людей, ведущих оседлый образ жизни, которые занимаются землепашеством, менталитет совсем иной, и складывался он веками, тысячелетиями — они более миролюбивые по своей сути. Оно и понятно: их богатство — землю, не отобрать, и не увезти с собой. Убить можно, но земля так и останется на месте.

И совсем другое дело — кочевники. Есть у тебя скот — ты сыт. Но налетел враг, забрал всех твоих овечек с коровами, и тогда — голодная смерть. А потому ты всегда должен выглядеть так, что зубами в горло вцепишься, защищая свое. Отсюда и менталитет. Справедливости ради — кочевники не создают цивилизаций, это — удел землепашцев. Такие мысли лезли мне в голову, глядя на бегущие к морю воды реки Ланда.

Евдай же продолжал расхваливать мою лошадь.

— Даже мне на своем Харее тягаться с ним не получилось. А уж как я им гордился! Так! — голос его изменился, и все невольно посмотрели в ту сторону, куда он глядел сам.

По направлению к броду скакало несколько всадников, и лица наемников сразу же посуровели.

— Это мои сыновья! — торопливо сказал старик. — Увидели незнакомцев, и решили проверить.

Всадники и не подумали притормозить ход коней перед тем как влететь в реку. Они неслись по воде, поднимая кучу брызг, пока их лошади не вошли в нее по самую грудь. Переправившись, торопливо спешились, передав повода совсем юнцу, и к нам приближались уже тесной толпой, не сводя настороженных глаз.

Когда подошли вплотную тот, кто шел впереди остальных, самый старший, с глубоким шрамом через полщеки, что придавало ему разбойничий вид, сделав подобие поклона, поинтересовался.

— Что господам угодно?

«Самому бы знать, что им угодно. Покоя захотелось, но только всех переполошил»

Объяснять — значит заставить их прятать усмешки, и потому в ответ промолчал.

— Поехали, — и пошел к коновязи.

— Возможно господа ищут камень? — услышал я уже верхом на Рассвете дребезжащий голос старика.

— Какой еще камень?

— Тут многие его ищут. Издалека приезжают. С самого побережья, а то и дальше.

— И что в нем особенного?

— Разное про него говорят. И легенды всякие ходят, мол, чудодейственный он. Так что если вы его ищете, он на другом берегу, и до него четверть дня вниз по течению ехать.

Наемники посмотрели на меня с ожиданием.

— Нет, он нам не нужен.

Хватит мне и единственного камня. Кенотафа какого-то таинственного Аръасарра. Прикосновение ладонью к которому обморозило ее посреди летней жары до волдырей.

— А конь у вас действительно знатный, господин. Уж поверьте мне, я-то в них разбираюсь: всю жизнь среди лошадей.

«Нисколько не сомневаюсь. И с тем, что ты в них разбираешься, и что мой Рассвет действительно хорош». И еще мне было стыдно за непонятную даже для самого себя выходку, доставившую всем столько хлопот.

В Ландар я возвращался в самом что ни наесть препаршивейшем расположении духа. Покоя ему захотелось. Кто тебя туда звал! Приехал, нарушив привычный уклад жизни, и ради чего? Со шпагой, одна рукоять которой стоит половину пасшегося на другой стороне реки табуна. И на коне, ценой в другую его часть. Хотя, если вникнуть, что у меня есть? Только они, да пара превосходных седельных пистолетов. Ну и еще честь, вот и все. К тому же Рассвет достался мне не совсем честным путем. Ну не может он стоить столько, сколько я за него отдал, и его продавец нашел меня сам. Отсюда вытекает — неизвестный доброжелатель оплатил львиную часть стоимости жеребца. Хотя так ли он неизвестен, и кто им может быть, кроме отца Клауса?

С честью тоже не все так, как хотелось бы. Нет, усомниться в моей не позволит себе никто. Разве только ради того, чтобы послать мне вызов. Но для чего-то же она нам дана? Когда-то давно, когда она появилась, наверняка ведь ей предстояло выполнять какую-то задачу? Такую же благородную, как и представление о ней? Вряд ли она возникла лишь по той причине, что необходимо прикалывать язык к нёбу за каждое непонравившееся тебе слово, а в подавляющем большинстве случаев именно так все и происходит. «Честь — это прежде всего долг», — как утверждают, слова принадлежат Пятиликому. И даже если его нет, и никогда не было, откуда-то же они взялись? Но ведь и долг — понятие неоднозначное, им может быть и долг перед булочником, и перед родиной, а они никак не могут быть равны.