Церковь, возможно, была последней независимой организацией в России и как таковая могла рассматриваться как потенциальный центр сплочения политической оппозиции. Конечно, ничего подобного не было, но в момент, когда вера в большевиков была серьезно поколеблена, нападение на Церковь было еще одним способом помочь восстановить чувство цели среди верующих в Партию, особенно среди недавних новобранцев, которые знали только, как бороться с врагами, и были совершенно сбиты с толку и деморализованы отказом от «коммунизма». Таким образом, при существующем положении дел это было идеальное время, чтобы вступить в бой с полностью разгромленным врагом.

Попутно большевики заручились союзниками внутри Церкви, поскольку группа «прогрессивного» духовенства с официального благословения основала альтернативную, так называемую Живую Церковь, название которой возвещало о смерти первоначальной, но которой самой было суждено просуществовать недолго. Основатели Живой Церкви — также называемой Обновленческой, но в народе известной как Красная Церковь — заявили, что христианство и социализм не являются несовместимыми. Но, хотя в основе дела лежала политика, откол от мейнстрима был представлен как результат спора о реформировании церковной иерархии и ритуала, и поэтому внешне это напоминало еще один классический раскол в истории русского православия. Действительно, похоже, что было достаточно искреннего внутреннего недовольства существующим положением вещей, чтобы в 1922 году клерикальная поддержка Живой Церкви возросла, хотя, как только интерес большевиков к проекту ослаб в следующем году, он быстро умер.

Но все это было лишь второстепенным событием по сравнению с главной достопримечательностью, которой была лобовая атака большевиков на Церковь, и именно голод послужил им предлогом. 19 марта 1922 года Ленин направил Политбюро секретное письмо, в котором приказал дать указание ВЧК использовать массовый голод для того, чтобы сокрушить русское православие раз и навсегда, используя конфискацию его имущества в качестве первого клина.

Именно сейчас и только сейчас, когда в голодающих регионах люди едят человеческое мясо, а дороги усеяны сотнями, если не тысячами трупов, мы можем (и, следовательно, должны) провести конфискацию церковных ценностей с самой дикой и беспощадной энергией... Мы должны преподать этим людям урок прямо сейчас, чтобы они не смели даже думать о каком-либо сопротивлении в течение нескольких десятилетий.

Сопротивление церковного истеблишмента конфискациям ожидалось и даже приветствовалось, потому что это дало бы возможность усилить репрессии. Забастовка началась в феврале 1922 года с декрета, призывающего к изъятию из церквей всех «ценных предметов». Этот документ был сформулирован довольно трезво; в нем говорилось, что не должно быть предпринято ничего, что могло бы нарушить православное богослужение. Это означало, например, что золотые окантовки икон можно было убрать, поскольку они не имели внутренней религиозной ценности, в то время как сами иконы следовало оставить. Так это выглядело на бумаге, но сама операция по замыслу была насквозь несдержанным делом. Чтобы создать надлежащую атмосферу, молодых коммунистов отправили организовать еще одну серию пародийных религиозных церемоний и шествий и расклеить антицерковные плакаты, на которых были изображены уже знакомые изображения священников, устраивающих попойки с капиталистами, и царя Николая — мертвого, но все еще вытаскиваемого для особых случаев — и совершающих другие отвратительные действия, в то время как крестьяне голодают.

Сама кампания по реквизициям, похоже, вызвала большее сопротивление населения, особенно среди городских жителей, чем ожидалось. Всего через несколько недель после начала операции, 9 марта, Троцкий направил своим коллегам по Политбюро докладную записку, в которой говорилось, что она была «крайне запутанной». Если это так, то, возможно, отчасти это было связано с обращением Патриарха Тихона к верующим 28 февраля, которое, хотя и явно не имело целью разжигать страсти — и даже уступало правительству все ценности, которые на самом деле не требовались для религиозной церемонии, — тем не менее, могло быть истолковано как призыв к пассивному сопротивлению. Естественно, именно так это было истолковано большевиками, которые использовали это как предлог для ареста Тихона.

Нелегко судить о популярном в настоящее время отношении к Русской православной Церкви, которое является отдельным, если не легко отделимым, вопросом от вопроса о силе религиозности русских. Халлингер считал, что Церковь на самом деле была популярной и что решение большевиков напасть на нее в тот момент было признаком того, насколько уверенно они сами чувствовали себя в своей собственной политической ситуации. Большинство свидетельств современников сходятся во мнении, что посещаемость церкви с 1917 года оставалась высокой или даже возросла, но посещение церкви само по себе не является показателем лояльности к церковному учреждению. Верующие тоже жаловались на традиционную коррупцию в Церкви и ее общеизвестную неспособность противостоять автократии. Некоторые из верующих считали, что сокровища Церкви действительно должны быть использованы для сбора средств в помощь голодающим, но, похоже, мало кто считал хорошей идеей доверить эту задачу большевикам.

Оценить количество фактического физического сопротивления конфискациям также непросто. Имели место случаи насилия в городах, особенно в Москве и Петрограде. В некоторых местах люди окружали церкви и отказывались впускать комиссаров; случалось, что солдаты стреляли в толпу, убивая и раня; кое-где были убиты солдаты и комиссары. В Смоленске произошло противостояние, поскольку тысячи людей защищали собор, а солдаты отказались открывать по ним огонь. Советские газеты придавали огласке подобные инциденты, рассматривая их как свидетельство предательства церковных чиновников, которые подстрекали людей к насилию.

Читая подобные репортажи и прислушиваясь к свидетельствам друзей и знакомых, Голдер пришел к выводу, что правительство «разворошило осиное гнездо у себя на ушах». Среди шума были слышны неизбежные комментарии о евреях-большевиках, пытающихся задушить религию русских. В деревне под Москвой Голдер спросил старого крестьянина, какой Церкви, православной или Живой, верна его деревня, и получил ответ: «Они пытались заставить нас принять Новую Церковь, но мы сказали им, что если евреи захотят новую Церковь, мы не будем возражать, но что касается нас, то мы не хотели новой Церкви и не хотели нового Бога, и они оставили нас в покое».

Маккензи был свидетелем того, как толпа у московской церкви пыталась остановить реквизиционный отряд камнями. Очевидно, также были брошены эпитеты: «Не сомневайтесь ни в одном пункте. Захват церковных сокровищ чрезвычайно усилил ненависть широких масс к евреям... Одной из первых вещей, которые произошли бы во многих частях России, если бы советское правительство утратило свою власть, была бы резня евреев в масштабах, на фоне которых все предыдущие погромы выглядели бы незначительными».

Стоя у московской церкви, когда вывозили ее богатства, фермер Мерфи услышал голоса в толпе, выкрикивающей «воры» и «грязные евреи». Он рассказывает, как его экономка пришла к нему, дрожа и в слезах, из-за поборов в церкви на их улице. Она сказала ему, что ранее в тот же день на