свое ремесло, он полон усердия; я думаю, ему устроят прекрасные торжественные похороны, если он умрет на работе. А второму смотрителю... наплевать на все!

Он взбирается, спускается, встречаясь на лестнице со стариком, который спускается или взбирается. Старик напевает и Жан Малэ напевает тоже, подражая ему как обезьяна.

Они едят, пьют; маяк загорается, маяк тухнет.

Боже мой, что теперь, Пасха или Рождество?

До меня доносятся звуки колоколов.

Меня привычки совсем захватили в рабство. Это по-моему, что-то вроде сорок, которые постоянно стрекочут одну и ту же глупость, тянут меня за рукав, чтобы показать мне всегда одну и ту же линию горизонта. Я не нахожу ничего особенного в том, что каждый день режу своим ножом стол, в то время как старик считает вслух коробки из-под сардин, которые он расставляет столбиками по бокам нашего камина.

Я нахожу вполне естественным целыми часами царапать ногтем пуговицу своей куртки, с таким усердием, что эта пуговица разломалась теперь на две части, а мой ноготь стерся до самого корня. Я делаю это машинально, не забывая ни малейшей мелочи из своих обязанностей, и я не думаю, чтобы я был болен.

Я теперь совершенно уверен, что старик вполне сохранил свой рассудок, только долгие дни, проведенные без движения перед танцующим морем, молча перед рычащими волнами сделали его маньяком.

Мы говорили не больше, чем прежде, но понимали друг друга лучше, страдая, сами не зная зачем, от одних и тех же лишений.

Лишения? Нет! Мы счастливые обладатели одной из государственных башен и совершенно сами себе господа. Мы богаты.

В этом-то и заключается весь ужас. Мы сами себе господа в свободные от службы часы, мы можем мечтать, спать, пить, так как у нас имеются спиртные напитки, и напитки лучших марок, — мы можем играть в карты, рассказывать друг другу разные истории. А мы, обыкновенно, предпочитаем сидеть каждый в своей дыре, он — внизу около склада керосина, я — наверху, около ламп.

О чем нам рассказывать друг другу?

Я не могу принимать всерьез его рассуждений об утопленницах.

А он относится ко мне с презрением за то, что у меня в одно прекрасное утро явилась мысль жениться на живой, которая мне совершенно не была известна.

Что же касается его замогильных шуток о шкафах, то они меня больше не пугают. Он хотел нагнать на меня страх, потому что знал, что у меня имеется некоторая вера в Бога.

Да, наконец, это и необходимо обдурить юнгу, припугнуть желторотого новичка и отправить его искать мертвое тело в шкапу, это помогает ему образоваться. Я, положим, не захотел отправляться на поиски,—чересчур упрям!

Ночи мои были ужасны. Я видел страдальческие лица, приникавшие к стеклу моего иллюминатора. Белые дамы, заплаканные под их черными .распущенными волосами, делали мне знаки следовать за ними, леденили меня своими мертвыми глазами, полными зеленой воды. Лишь только я поднимался, чтобы прогнать их, как они отступали, в свою очередь напуганные моим видом, они бежали в отчаянии, и их длинные волосы развивались по спинам, а я бывал таким негодяем что умолял их остаться.

Я уже больше не мечтал о живых женщинах. Мне теперь были нужны создания более пассивные, более покладистые, далеко перешедшие за все границы стыдливости этого мира! Только такие могли развлечь меня, или же девки уже настолько распутные, чтобы им были известны тайны подобной любви.

И кроме того, я хотел иметь возможность снова их бросить в море, освободить себя навсегда от их тела и никогда их больше не встретить на своем пути.

Мой путь?

Я всхожу, я спускаюсь. Иногда я отправляюсь на край эспланады и забрасываю удочку, чтобы выловить какое-нибудь чудовище, большую рыбу, питающуюся гнилью.

Это несколько улучшает наш стол, а то от постоянных консервов да солений у нас нередко идет кровь из десен, а в бурную погоду часто не хватает хлеба.

Я однажды рискнул сказать старику:

— Вы так никогда отсюда и не вылезаете? У вас, значит, нет никого на твердой земле, кого вы бы хотели видеть?

Он ответил мне:

— Я выйду отсюда лишь ногами вперед. И, моли Бога, Малэ, чтобы мне не подохнуть летом...

— Почему, старина?

— Потому что, если это будет не задолго до парохода, то еще ничего, но если вскоре после него, то тебе придется меня хранить... пока я не превращусь в совершенный студень!.. Есть только одно средство: поливать меня водкой!

Я никогда не думал о столь приятной перспективе.

Пока старик будет разлагаться в своей дыре . внизу, мне придется наверху заставлять маяк сверкать всеми огнями ада. Живые или мертвые мы обязаны гореть, чтобы спасать других, и должны сами сгореть во славу отечества!

Мы говорили только за едой. Между фразами, которыми мы обменивались, проходили недели, так что на каждый обед или завтрак приходилось по одному слову; зато наши размышления могли за это время стать вполне зрелыми.

В другой раз я спросил, каким образом молодому смотрителю, моему предшественнику, пришлось выбраться отсюда... ногами вперед.

Старик что-то заворчал и повернулся ко мне спиной, будто бы для того, чтобы достать себе рому.

Он не любит распространяться об этом... несчастном случае...

Что это — Успение или Вознесение? Что за праздник приближается!..

Туманы становились все бледнее, лунный свет все ярче, а море пахло все сильнее; от него поднимался тяжелый запах дикого животного, который я в конце-концов научился различать, как собака, чувствующая приближение своего хозяина.

Наступало время самого сильного прилива Океана, ведущего за собой бурю. Нельзя сказать, чтобы было жарко, потому что воздух был в постоянном движении, ветер ревел, а вздымающиеся волны обливали соленым дождем и заставляли дрожать от холода, когда приходилось двигаться вдоль эспланады, однако, атмосфера была тяжелая и беспокойная. Вода кипела, как в котле, пена разлеталась громадными легкими белыми брызгами. Точно букет из маргариток.

Маяк дрожал, вибрировал и, казалось, сползал с места, сначала медленно, если глядеть на эспланаду, а потом, если начинаешь смотреть туда дальше на спину Кита, — со страшной быстротой. Эта темная подводная скала притягивала его, как притягивает магнит большую металлическую иглу...

А вечный вальс все ускорял свой темп; чем больше вздымались волны, тем быстрее вращался маяк.

Это у меня не вызывало никакого головокружения. А между тем я вполне ясно чувствовал, что я сам представляю из себя олицетворенное головокружение, и, что привыкнув, наконец, стремиться к своей гибели, не двигаясь с места, я стал самым центром всех катастроф.

Я ношу все несчастья в