толстое стекло было невредимо. Оно только несколько потускнело. Можно было подумать, что пространство за этим окном заполнено водой.

Оно было точно стенкой аквариума, за которой плавало какое-то редкое чудовище.

Однако, за ним можно было различить длинные влажные волосы, светлые, выцветшие, почти белые, окружавшие овальное, ужасно печальное лицо молодой женщины, созерцающей море глазами, полными слез...

Так как лучи солнца падали прямо на эти глаза, то они сверкали...

Я потерял сознание, выпустил веревку и полетел вниз.

Каким образом я выкарабкался из океана, я и сам себе ясно не представляю. Я хороший пловец. Но свалиться в водоворот около Ар-Мен; это значит свалиться прямо в лапы смерти. Я долетел до самого дна, стукнулся о скалу, потом снова поднялся, уже больше совершенно не думая клянусь всем святым, о женщине наверху. Я стал настоящим животным в образе человека, которое, во что бы то ни стало пытается спастись, и принялся плыть изо всех сил, то под водой, то над водой, стараясь следовать направлению течения и особенно ни на что не надеясь.

Добравшись до конца эспланады, я был выброшен волнами, снова подхвачен и опять выброшен; они играли со мной, как с пробкой.

Будь волнение хотя немножко посильнее, меня, наверно, истрепало бы на кусочки, но море только что задало себе роскошный пир и, казалось, устало, убив столько народа.

Я очутился, почти стоя на ногах, перед северной лестницей.

Зубы мои принялись стучать, всего охватила дрожь и я снова упал на скользкие плиты, лишившись чувств.

Старик ухаживал за мной. Боже мой, что это был за уход!

Я провалялся в постели целую неделю.

Он подобрал меня на краю скалы, совершенно не понимая, каким образом очутился я там лежащим и насквозь вымокшим, точно узел с бельем только-что из корыта.

Веревка, свесившаяся с кругового коридора, выяснила ему истину только наполовину.

— Что, паренек,— сказал он, когда я открыл глаза, — это тебя научит выбирать слишком короткие концы.

Он поил меня грогами, куда прибавлял перец в изрядном количестве, и охотно плеснул бы туда и керосина „для вкуса”, только я был не дурак и отказывался их пить. Я боялся, безумно боялся этого старика.

Ведь он излечивает от женщин!

Доктор  не мог ко мне явиться раньше прихода Святого Христофора. Таким образом никому и ничего не было известно ни о моей болезни, ни о том, что я могу протянуть ноги.

И я решил жить во что бы то ни стало.

Однажды утром я поднялся и сделал, как мог лучше, всю свою работу.

Старин поглядывал на меня с насмешливым видом.

— Что, брат, уже выздоровел! Да, да!.. Никогда не мешает спасти свою шкуру, даже если на ней и рубашки не имеется...

Он подшучивал, вертелся около меня и казался самым прекрасным товарищем. О погибшем корабле ни слова.

Обломки кораблекрушения не показывались на нашем горизонте, а утопленники, к счастию для меня, очевидно, уже давно выбрались в открытое море. Старик все еще на-стороже, со своим гарпуном в руке, не говорил уже больше о прекрасных выловленных девицах.

Странное дело, воспоминание об этой голове, виденной мною за стеклом иллюминатора, мало-помалу стиралось в моем мозгу, утомленном постоянным воем ветра. Я начал думать, что это мне показалось, что я просто не разглядел, что это было продолжение наяву какого-нибудь сна. Я так ужасно волновался в ночь кораблекрушения!

Не удивительно, что мне стала казаться разная ерунда.

Какой-нибудь неожиданный отблеск солнечного луча, игра теней между прутьями решетки, наконец, отражение моего собственного лица, в тот момент, когда я был нервнее, чем всегда, да еще совершенно взбудоражен разными странностями...

Раз женщины чудятся мне во всех углах, то не лучше ли отправиться к ним в Брест где их, действительно, так много!

После моей тяжелой болезни это явилось бы неоспоримым доказательством восстановления моих мужских сил.

С маяка дали знак на Святого Христофора, что второй смотритель желает отправиться „на землю”.

— Бедная моя старушка, — повторял старший механик, — бедная моя старушка, дело-то у тебя очевидно не ладится?

Капитан парохода сказал суровым тоном:

— У вас, Малэ, очень плохой вид!

В Бресте я совершенно не узнал одной улицы, которая, однако, мне была прекрасно известна. Она приняла очень порядочный вид, так как со времени моего последнего путешествия на ней построили массу новых домов.

Мне казалось, что я вернулся на землю после смерти.

Люди ходили в каких-то странных нарядах, дамы из хорошего общества носили громадные рукава, точно шары, а я их оставил еще с нормальными руками.

Кабачок-лавочка за Брестом, в стороне Мину, недалеко от мыса, оказался снятым двумя кабатчиками-мужчинами, которые, по-видимому, были куда пьянее своих клиентов, грязных, обтрепанных бродяг.

Я зашел, позавтракал и спросил о старых хозяевах этого убогого трактира,

— А! Тетка Бретелек... она снова поселилась в городе, продает фрукты.

— А маленькая Мари?

— Маленькая Мари... ее прислуга?

— Нет, племянница.

— Такой мы не знаем.

— Черненькая девчоночка, — настаивал я, и сердце мое болезненно сжалось.

— Нет! Может, она свернулась.

Они принялись смеяться над моим смущенным видом.

— Это-таки довольно часто случается, товарищ, что девушки... свертываются.

Я ушел, не осмелившись расспросить больше.

Я бродил по улицам, как собака, у которой нет своей конуры. У меня были деньги, достаточно денег, чтобы я мог угощаться самыми лучшими ликерами, и я угощался.

Я выбрал большое кафе около арсенала, богатое и красивое, которое посещают господа офицеры, расшитые галунами.

Я засел сзади колонны, прекрасной колонны, одетой в красный бархат и украшенной короной из золотых скобок, на которые можно было вешать шляпы.

Почтительно повесил я туда свой берет, затем вытащил трубку и долго курил, сидя против своего абсента. Я окружил себя облаками дыма, а зеленый оттенок моего стакана в дыму производил на меня странное впечатление: я как будто-сидел перед аквариумом, наполненным тусклой водой, а за стеклянными стенками, точно из опала, тихо двигалось грустное лицо.

Чтобы это видение оставалось как можно дольше перед моими изумленными глазами, я очень часто наполнял стакан. Затем, я начал менять оттенок воды, смешивая вишневую наливку с темно-желтым коньяком, с прозрачно-хрустальной старой белой водкой а время от времени, чтобы создать тучу или подернуть радугу туманом, я прибавлял в стакан немного пепла из своей трубки.

Спустилась ночь. С ней на меня нашло затмение.

Я оказался у подножья маяка, который весь стал красным, у маяка, залитого кровью и украшенного короной из золотых рогов, которые грозили мне. Я пытаюсь взобраться