надел фуражку, закрыв своими ушами черной собаки, своими волчьими ушами уши человека. Он казался в этом наряде и старше, и моложе. Его голое лицо старой пьяницы, напоминало в тоже время молодую кокетку, отправляющуюся на бал, набросив на голову очень странный капюшон, чтобы не попортить целое сооружение, возведенное парикмахером. В то же время он напомнил мне одну негритянку, которую я как-то видел бегущей по грязным улицам Алжира с перевязанной щекой: ей только что вырвали несколько зубов. Странная вещь, он заставил меня вспомнить это лицо благодаря своим темным волосам на мертвенно бледных щеках, между тем как тогда был очень белый платок на черных щеках. Я делаюсь сам совсем сумасшедшим, только глядя на этого выжившего из ума! В воздухе нижней комнаты несомненно имеются какие-то колдовские чары.

— Думайте, старина, все что вам угодно, — прошептал я в самом отвратительном настроении, — но бывают дни когда вы сами на них падки до того, что носите... траур по них.

Я не осмелился сказать их волосы, да впрочем я и не был в этом уверен.

Он сверкнул мне из-под опущенных век двумя свечами, но ничего не возразил.

Двигаясь за ним, я кусал с бешенством хлебную корку, оставшуюся у меня в руке.

Он поднимался ровным медленным шагом, в котором однако чувствовалась твердость и уверенность. Этот старик был стариком только когда становился старой бабой, а на работе он оказывался сильным мужчиной и не терял головы во время исполнения своих обязанностей.

Он напевал. Без песенки своей он не мог обойтись, поднимаясь.

В рунах у меня был фонарь, и я видел как танцевала по стене тень Барнабаса. Она казалась громадной и уже добралась до сверкающих ламп наверху. Передо мной, благодаря поворотам винтовой лестницы, все время были только ноги старшего, и он все поднимался без головы тяжелым и мягким движением пресмыкающегося, перерезанного пополам.

Он остановился на полдороге, повернулся, вдруг показав совершенно красное лицо, залитое всей кровью огня, и прорычал:

— Женщины? Я бы вылечил, если бы захотел, тебя от них, как излечил другого.

Я невольно вздрогнул.

Мы находились как раз перед одной из амбразур маяка, заколоченных стариком из боязни, как мне казалось, за свои ревматизмы. Она представляла из себя пустое пространство в стене башни, что-то вроде стенного шкафа, которым никто не пользовался. Деревянная дверца плотно запирала это отверстие, заделанное с наружной стороны толстым стеклом, покрытым прочной стальной сеткой.

— Вот тут имеются женщины, — сказал он, свирепо ударив ногой в дверцу шкафа.

Гул удара уныло разнесся по всей спирали; колоссальная труба вибрировала от малейшего звука, точно медный музыкальный инструмент.

— Вы не имеете права, старший, прятать их здесь, существует инструкция, запрещающая это, вы прекрасно знаете! Да и какой черт помог бы им сюда попасть?

У меня не было никакого намерения шутить, а по спине еще бегали мурашки от его последних замечаний.

— Мне тоже хорошо известна инструкция. Тут есть женщина... Но я ей больше не отворяю. Кончено смеяться с ней.

И он затянул:

Это башни любви!

Лю-ю-юбви-и...

Можно быть мужчиной при солнечном свете, даже при луне, ну, а вечером, после ужина, совсем перестаешь владеть собой, особенно, когда чувствуешь себя глубоко оскорбленным каким-то стариком и не можешь доставить себе облегчения, влепив ему несколько пощечин.

Я резко сказал:

— Не смейте так говорить, Барнабас. На море Бог всегда ближе, чем на земле. Может вас услышать. Если у нас тут нет полицейских, то грому не трудно упасть сюда!

— Он не войдет через это окошко, ручаюсь, парень, своей головой. Он попятился...

Зубы мои стучали. Что мог он спрятать в этом шкафу?

Я провел рукой по дверце. Она была очень прочная из дуба, на стальных петлях, и закрывала отверстие почти герметически. Солидные запорки вполне понятны на маяке, потому что удар шторма с такой же легкостью вырывает ставню из каменной стены, с какой ножик вскрывает орех. А когда амбразура раскрыта, на лестнице делается такой ветер, что легко может вывернуть все ступени.

Старик поднял фонарь.

— Эта, тут, уж никогда не сделает меня рогатым!

И он принялся смеяться дьявольским смехом.

— Послушайте, дед Барнабас, — молил я, — не старайтесь казаться злее, чем вы есть.

— Что же, я не так уж плох... я не иду ни против инструкции, ни против женщин. Некогда я был женат, ну а теперь никто больше, парень, не может меня обмануть. Они гораздо лучше всех остальных женщин и они не болтают... чистый мед.

Я обогнал его. Меня мутило. Кажется ни за что бы в жизни я не стал его расспрашивать об его второй женитьбе. Я задыхался.

На платформе, среди сверкающего пожара маяка, я немного успокоился.

Старик заврался, в этом не было сомнения.

Мы занялись лампами. Бешеный ветер дул нам в лицо и хлестал старика шелковыми хлыстами его волос. Он был похож на клоуна из ярмарочного балагана. Ввалившийся рот, такой тонкий и красный, кривился в странной судороге, а блестящие глаза плакали розовыми слезами: его горящие взгляды возвращали свое пламя в каплях крови... Не будь он несчастным сумасшедшим стариком, он несомненно мог бы быть воплощением самого дьявола.

Я подобрал около фонаря убившуюся птицу. Это была морская курочка, еще вся трепетавшая от своего полета на огонь.

— Она уже не будет больше верить в полночное солнце, — прошептал я, чтобы хоть что-нибудь сказать, так как дикие глаза старика приводили меня в полный ужас.

— Если бы ты свалился в море, паренек, ты тоже больше не верил бы в любовь, — заметил он очень спокойным тоном.

— Старший, вы забыли подвинтить регулятор.

Протянув руку, я подправил механизм и спустил стекло, за которым свирепел пожар.

— Так, ладно, — проворчал он.

— Так хорошо, — заявил я.

Он спустился один, а я остался у себя.

...Завтра! Завтра я увижу ее, ту, которую я знаю-только по вкусу ее губ! Я снова найду ёе завтра, и, на этот раз, так как мне не предстоит ни каких рапортов о кораблекрушении, в моем распоряжении будут целые сутки. Как только высажусь на землю, немедленно отправлюсь к ней. К ней! К Мари! Как хорошо, что ее зовут Мари. Я люблю это имя. Мы быстро сообразим, что нам надо делать.

В течение пятнадцати дней я не переставал думать о ней. Я чувствовал ее тут близко на своей груди. Она прекрасно