Шрифт:
Закладка:
Еще 12 дней ушло на путешествие от Санкт-Петербурга до Висбадена, поскольку остальная Европа приняла георгианский календарь[260]. Остановившись на ночь в Висбадене, Достоевский отправился развеяться в казино. На удивление, он выиграл неплохую сумму, но сохранил самообладание и к концу ночи обзавелся 10 400 франками. Он вернулся с ними в отель, спрятал в чемодане и решил уехать следующим же утром. Но после дальнейших размышлений ему показалось странным останавливаться, когда дела шли так хорошо. Если бы он мог выиграть 100 000 рублей, то навсегда избавился бы от финансовых проблем. Он был уверен, что разработал беспроигрышную систему, и успех, казалось, был тому подтверждением. (Секрет-то я действительно знаю; он ужасно глуп и прост и состоит в том, чтоб удерживаться поминутно, несмотря ни на какие фазисы игры, и не горячиться.[261]) Основная проблема, как он ее понимал, заключалась в том, что игроки теряли контроль и бросали систему. Снова и снова наблюдать, как маленький белый шарик бегает по колесу, начинает терять скорость и сходить с курса, – даже такой сухарь, как Страхов, рано или поздно сломается.
Четыре дня спустя Федор все еще был в Висбадене. Половину денег он проиграл, но оставались еще 5000 франков. Он отправил деньги домой – немного брату, немного Марии, оплатить больничные счета. После этого действительно нельзя было медлить – Полина ждала его, а он опоздал на несколько месяцев. Достоевский собрал вещи и сел на следующий поезд до Парижа. Какое удивительное чувство – ехать к возлюбленной с полным чемоданом денег. К тому же, казалось ему, врачи в Европе и правда были лучше.
Он прибыл в Париж теплым дождливым днем 26 августа. Понравился мне на этот раз Париж наружностью, то есть архитектурой. Лувр – вещь важная, и вся эта набережная, вплоть до Нотр-Дам, – вещь удивительная[262]. Ему нравилась одна кофейня с русскими газетами, но сперва нужно было навестить Полину.
Она наказала ему писать перед визитом – удивительно формальная просьба, учитывая их связь, – и он набросал беглую записку. Но ждать ответа не хватило терпения, и Федор отправился следом за посыльным.
Когда Достоевский прибыл к Полине, его проводили в гостиную, и он ждал, пока она спустится, так долго, что предвкушение сменилось напряжением. Когда же Полина наконец появилась, она казалась бледной и встревоженной[263].
– Здравствуй, – сказала она дрожащим голосом[264].
Федор рассчитывал совсем на другой прием.
– Что с тобой? – напряженно спросил он.
– Я думала, что ты не приедешь, потому что написала тебе письмо.
– Какое письмо? – спросил он.
– Чтоб ты не приезжал…
– Отчего?
– Оттого, что поздно.
Федор опустил голову. Слишком поздно. У одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…[265]
– Я должен все знать, – сказал он после длинного напряженного молчания. Она предложила отправиться к нему, чтобы поговорить наедине. Взяла свою шляпу и пальто, и они забрались в экипаж, ждавший Федора снаружи. Всю дорогу молчали и не смотрели друг на друга.
– Vite, vite! – кричал Достоевский кучеру, который недоуменно оборачивался.
Федор, крепко сжимая, держал Полину за руку; по всему его телу пробегали судороги от внезапного, неожиданного горя.
– Успокойся, ведь я с тобой, – сказала она.
На входе в отель Федор предложил ей руку. Швейцар начал было ухмыляться при виде Полины, но затем обратил внимание на выражение их лиц и передумал.
В комнате Федор с рыданиями упал к ее ногам, обнимая колени.
– Я потерял тебя. Я это знал!
Она смогла уговорить его перебраться на кушетку, где объяснила, что, ожидая его прибытия, встретилась с испанским студентом-медиком по имени Сальвадор, в которого и влюбилась. Федор действительно хотел знать все: когда они встретились, была ли у них уже близость, была ли она счастлива. Он знал, что сбор сведений – первый шаг к тому, чтобы сместить расклад сил в любовном треугольнике. Ситуация была не настолько плоха – этот Сальвадор не казался серьезным человеком, хоть и не мог быть такой же тряпкой, как Николай Вергунов. Более того: Сальвадор не отвечал на ее чувства, так что в каком-то смысле она была в той же лодке, что и Федор.
В голову пришла мысль – как всегда в моменты крайнего отчаяния, – что такой опыт мог замечательно послужить литературе. С тех пор как его выслали в Сибирь, литература стала его последним прибежищем, кожей, защищавшей трепетное сердце от жестокостей мира. Он настоял, чтобы Полина писала ему письма, тем более когда была особенно счастлива или несчастна, а затем предложил вместе поехать в Италию – не любовниками, но братом и сестрой. Перед уходом она обещала навестить его на следующий день. Полина представила ему конец рассказа, но Федор видел, что пара рассудительных исправлений сможет превратить его в начало другого.
Когда она ушла, он взял записку, что она послала ему в ответ ранее. Она начиналась резким, даже легкомысленным: «Ты едешь немного поздно»[266]. Конечно, это уязвляло. Но важнее было увезти ее из Парижа. Стоит им только начать совместное путешествие, и все прояснится.
В следующий приход Полины разговаривали допоздна. Она была влюблена в Сальвадора до беспамятства и едва могла говорить о чем-то кроме него. В остальное время Федор бесцельно бродил по улицам. Не нравится мне Париж, хоть и великолепен ужасно. Много в нем есть кой-что посмотреть; но как осмотришь, то нападет ужасная скука. Право, лучше всего здесь фрукты и вино: это не надоедает[267]. В городе у него больше не было знакомых, и он поужинал в одиночестве, написал письмо невестке и отправился в постель.
В семь утра проснулся от того, что кто-то колотил в дверь. Сонно поднялся, открыл – на пороге стояла выглядевшая безутешной Полина. Она не спала всю ночь[268]. Прошли в комнату, и он забрался обратно в кровать, кутаясь в одеяло.
Она рассказала ему о причине своего горя, попросила совета. Друг Сальвадора написал Полине, что ее возлюбленный не сможет встретиться с ней, потому что болен тифом. Она тут же послала Сальвадору письмо и еще одно – на следующий день. Пригласила к себе его друга, но и тот не ответил. Устав ждать его ответа или визита, в шесть вечера
