Шрифт:
Закладка:
— Да, — сказал Волков, — волк задрал корову, мы пошли по следу, и пришли к вашему дому, святой отец. А там след потеряли, стали вокруг осматриваться, нашли ваше кладбище. Откуда у вас там столько покойников?
— Так это все люди, что я за пять последних лет нашел. Кое-кто из ближайших мест, а кто-то и пришлый был, неизвестный мне и без имени. Отпевать их пришлось молитвой: «Их же имена извеси тебе, Господи, прими рабов твоих».
— А последняя могила? — поинтересовался Сыч. — Мала она, там, кажется, ребенок.
— Истинно, там дева двенадцати лет, не более. Она с хутора Волинга. У дороги в земле господина барона фон Деница хутор есть, там кузнец Волинг со своей семьей живет, вот она оттуда.
— Дочь кузнеца? — уточнил Сыч.
— Нет, сиротка приблудная, — говорил монах. — Прижил ее кузнец, она ему скотину пасла. Потерялась, искали три дня, не нашли, так я ее нашел через две недели.
— Растерзанную?
— По частям собирал. Кости ломаны и грызены были.
— Волки? — уточнил кавалер.
— Они, сатанинские отродья.
— Или один волк? — уточнил Сыч.
Монах замолчал, потом вздохнул и сказал:
— Думаю, что один, то ли верховодит он всеми другими, то ли сам зверствует.
— Вы писали епископу, что подозрения у вас есть. Откуда они?
Опять вздохнул монах и опять не сразу ответил:
— Приходил он ко мне. Ночью.
— К вам? — сразу уточнил Волков. — Зачем?
— К дому моему, стоял под дверью. Но дверь я колом подпер, не открывал.
— Откуда знаете, что это он был?
— Так по зловонию и сопению, рыку, он дышит с рыком, когда не таится. А еще видел я его, огромен он.
— А глаза желтые?
— Белые[6], в ночи сияют.
— Так и Максимилиан говорил, — вспомнил брат Ипполит, — говорил, что глаза в ночи огнем белым горели, словно лампы.
— Говорил? — отшельник с удивлением посмотрел на собрата монаха. — Он что, встретил чудище и жив остался?
— Да, он юноша сословия воинского, дал зверю отпор. Поранил его, много крови потом нашли.
— Ах, какой славный человек! — восхитился монах. — И как он сейчас себя чувствует. Не хворал он?
— Да, кажется, в добром здравии.
— И слава Богу, слава Богу.
— Так, где же волка этого искать? — спросил кавалер.
— Не в вашей земле, — вдруг твердо сказал отшельник.
— Почему так думаете?
— Был бы он в вашей земле, так я бы его место вам указал, я тут все знаю. Но и недалеко, рядом он. Но что вы делать будете, когда сыщите его?
— Убью, — просто сказал Волков. — А что же еще с ним делать?
— Тогда лучше его ловить, когда он в образе человеческом прибудет.
— Значит, так и будет.
— И поделом, — сказал монах. — И поделом.
— Так вы поможет нам найти его?
— Помогу, — твердо сказал монах. — Только похожу да посмотрю, подумаю да проверю кое-что. И как надумаю, так приду к вам.
— Мы будем вам благодарны, — произнес Волков.
— Да не вам меня благодарить, а мне вас, устал уже людей да детей по оврагам собирать и хоронить. Надобно это прекратить, а вы единственный из господ, кто за это берется.
Мария принесла котомку монаха, поставила ее на стол. Мешок был полон под завязку.
— Ишь ты, сыр! — восхитился отшельник, вставая и заглядывая в нее.
— Славен будь Господь наш. Спасибо вам, господин. Да не оскудеет рука дающего.
— Не оставит Господь нас, — заверил его юный монах. — Его преосвященство дал денег на храм, брат Семион уже выбрал место, поехал к архитектору.
— Слава Богу! Одна новость лучше другой, — обрадовался отшельник.
Он глядел на кавалера и осенял его святым знамением.
— Храни вас Бог. Нет, не иначе, как сам Господь послал вас нам, господин. Не иначе!
Волков посмотрел на него с удивлением и даже с подозрением.
Они, эти попы, словно сговорились. Но возражать не стал. Пусть говорит это чаще. Если эта слава и среди его людей укорениться, это будет ему в помощь.
Когда монах, сгибаясь под грузом своей полной котомки, раскланялся всем и вышел, у всех от него осталось хорошее впечатление.
«Добрый человек. Хорошо, что он у меня во владениях живет», — думал Волков.
И так он бы и продолжать думать, если бы на Сыча не взглянул. Тот тоже на него смотрел да ухмылялся так, как только он умел. В ухмылке его одно светится: «Знаю я вас всех, подлецов. И праведных отшельников тоже знаю».
— Что? — почти грубо спросил у него кавалер.
— Хитрый монашек, да я эту хитрость за версту виду. Авось, не проведет, — Сыч сидит вальяжно, видя, как все его слушают, подлец, посмеивается еще.
— Говори толком, — почти злился Волков.
— У всех монахов на одеже рукава как рукава, а у этого длинны, пальцев не видать, — говорит Сыч.
Волков фыркает. Дурь говорит Сыч, мало ли у кого какие рукава. А брат Ипполит и вовсе сказал в защиту собрата:
— Так, может, устав у них в братстве такой, может, такие рукава им по уставу положены, у каждого братства монашеского свои причуды.
— Может, и так, — не сдается Сыч и продолжает, чуть прищурившись, как будто размышляет. — Вот только заметил я, что рукой-то он только одной как следует шевелит, только правой, целовать всегда правую подает, берет все правой, левой слегка помогает, даже когда котомку накидывал, все правой делал. Левую только просовывал в лямки.
— К чему это ты?
— Да к тому, что левая у него рука увечная.
— Увечная? — переспросил Волков.
— Об заклад побьюсь, — говорит Сыч, — два талера против оного поставлю, что клешня у него изувечена[7].
— Мало ли. Может и так, и что?
— А то! Мало ли где монах руку повредил, быть такое может?
— Может, а вот зачем он ее прячет тогда?
— Может, он и не прячет, просто рукав такой.
— Может, и рукав, — Фриц Ламме опять ухмыляется. — А вот зачем монаху, отшельнику, святому и божьему человеку ключи?
— Ты же сам видел, он дверь запирает, — говорит Волков. — От двери ключ.
— Один-то от двери, а второй от чего?
— Какой еще второй? — удивляется кавалер.
— Эх, экселенц, вот, вроде, и глаза у вас у всех есть, а смотреть ими не умеете. Даже если на поверхности все висит, вы не видите.
— Да говори ты, болван, толком, чего ты там увидал?
— Прямо на поясе, то есть на веревке, которой он
