июля он получил «открытку от класса из немецкой школы в советской зоне: Благодарность за “Будденброков”, которые у них были “внеклассным чтением”». 14 сентября он записал: «Письмо от Пауля Эйснера, Прага, о моем влиянии в Богемии и симпатии коммунистов, о которой Эрика сказала, что она делает честь им и мне». Ноябрьская почта из советской зоны порадовала писателя новыми приятными сюрпризами: о нем была передача по радио и его именем собирались назвать несколько улиц[228].

В том же ноябре 1946 года Томас Манн в первый раз после войны подробно высказался о мировой политике. В его письме вице-председателю организации «Студенты за федеративное мировое правительство» {Students for Federal World Government) условием мирного будущего названо взаимопонимание западного мира и Советского Союза, «встреча буржуазно-демократического и социалистического принципов в признании общих человеческих целей». Чтобы обезоружить возможных оппонентов, он тут же представил пространное рассуждение о коммунизме и социализме.

Революцию в России он предлагал рассматривать как процесс, протекающий в различных фазах. По его мнению, было бы неразумно верить, что «сталинизм образует неизменную окочательную форму революционного процесса. Ставить на одну моральную ступень русский коммунизм с нацистским фашизмом, – продолжал Томас Манн, – потому что оба тоталитарны, это в лучшем случае легкомыслие, в более тяжелом случае это – фашизм. Тот, кто настаивает на этом уравнивании, может воображать себя хорошим демократом, – в действительности и в глубине сердца уже это делает его фашистом, и наверняка он будет бороться с фашизмом только неискренне и мнимо, а с коммунизмом – исполненный ненависти»[229].

Эта уже сама по себе гротескная и демагогическая конструкция была нацелена прежде всего на ястребов послевоенной политики Соединенных Штатов. Но объективно она оскорбляла немало представителей Русского Изгнания, которые не были ни поджигателями войны, ни вашингтонскими ястребами – в их числе Шмелев и Бунин. Характерно, что Томас Манн употребляет в этом отрывке термин «сталинизм» как синоним некоей временной негативной фазы революционного процесса. В последующие годы он разовьет эту мысль.

Затем его фантазия нарисовала впечатляющую идиллию:

Различия в отношении русского социализма и фашизма к гуманности, к идее человека и его будущего неизмеримы. Неделимый мир, конструктивный труд и справедливая оплата; более или менее всеобщее пользование благами земли; больше счастья, меньше предотвратимого и вызванного только человеком страдания в этом мире; интеллектуальное возвышение народа воспитанием, знанием, образованием – все это цели, диаметрально противоположные целям фашистской мизантропии, фашистского нигилизма, фашистской жажды унижения и оглупляющей педагогики. Коммунизм, каким русская революция пытается осуществить его при особых человеческих условиях, несмотря на все кровавые отметины, могущие ввести на этот счет в заблуждение, в глубине – и в явной противоположности фашизму – есть гуманитарное и демократическое движение[230].

Все сказанное развивало тезисы прежних политических выступлений Томаса Манна. И до войны, и во время нее он стремился разрушить страх «буржуазного» общества перед Советским Союзом и его идеологией, полагая, что этим страхом питается фашизм. Новым был контекст холодной войны, ибо теперь отношение писателя к СССР противоречило главной тенденции в политике Соединенных Штатов, гражданином которых он был.

Такая позиция Томаса Манна была подготовлена событиями первого послевоенного года. Судя по его письмам и дневниковым записям, он особенно волновался из-за монополии США на ядерное оружие. Идея ядерной войны против СССР витала в то время в воздухе. В присутствии Томаса Манна ее со всей серьезностью высказывал физик Энрико Ферми. «И это важный исследователь, высокопоставленный ученый, – возмущался писатель в письме к Агнес Майер. – Чего же тогда ожидать от среднего уровня? Хотя, может, средний уровень лучше, чем высокопоставленные ученые»[231].

Другой причиной оппозиционного настроя Томаса Манна была его убежденность, что с подготовкой войны против СССР в Америке растут профашистские симпатии. Еще в 1930-е годы он опасался, что «буржуазный» мир заключит прочный пакт с фашистами (точнее: национал-социалистами) из страха перед большевиками. Теперь, хотя Германия и Италия были побеждены, эти опасения ожили[232].

Политическая конструкция Томаса Манна, его мечта о стабильном примирении социализма и демократии рассеивалась на глазах. Обе системы балансировали на грани войны, и виноват в этом, по мнению писателя, был Запад. В 1934 году Томас Манн написал в частном письме, что он человек равновесия: если челнок грозит опрокинуться направо, то он инстинктивно склоняется в левую сторону[233]. В 1946 году ему, очевидно, казалось, что «челнок» не только опасно наклоняется, но и готов опрокинуться именно в ту сторону, которую он уже с середины двадцатых годов воспринимал как «темную» и «реакционную». Тем более решительной была его солидарность с «устремленной в будущее», «светлой» идеей социализма.

Три записи в дневнике, оставленные Томасом Манном в конце января – начале февраля 1947 года похожи – если их поставить рядом – на политическое резюме. 21 января: «Сталин сказал молодому Рузвельту, что война невозможна из-за воли народов». 25 января: «Из многих новостей явствует, что без союзных штыков в Германии следовало бы опасаться за свою жизнь». 1 февраля: «Комиссия по атомной энергии требует для безопасности страны увеличения производства атомного оружия (только в сто раз “улучшенного”) вместо развития для мирных целей!»[234] В этом «резюме» – и надежды, и опасения Томаса Манна в первые послевоенные годы: Сталин в разговоре с сыном почитаемого писателем покойного президента США уверенно высказался за мир – в Германии поднял голову нацизм – Америка готовит ядерную войну.

Скоро Томас Манн мог снова убедиться в благожелательности Советов. В ноябре 1946 года, почти одновременно с написанием письма студенческому движению, пришли дурные вести. Бранденбургский помещик Ганс фон Роршайдт, человек политически безобидный и дальний родственник жены писателя, был экспроприирован и арестован в советской оккупационной зоне. С момента ареста родственники не знали о его местонахождении. Томас Манн взялся за перо, чтобы попросить Бехера об услуге, «…я хотел бы спросить Вас с коллегиальной доверительностью, – писал он, – не видите ли Вы какой-либо возможности узнать о месте пребывания Роршайдта и не могли бы Вы назвать мне официальное учреждение, к которому мне следовало бы обратиться в его интересах, если только Вы сами не были бы склонны каким-нибудь образом прояснить это дело»[235].

Бехер реагировал без промедления, но послевоенная почта шла долго. Его ответ прибыл в Калифорнию только к Новому году. Он сообщал, что сразу же передал письмо Томаса Манна по адресу, но советовал ему на всякий случай написать лично начальнику советской военной администрации маршалу Соколовскому[236]. В результате петиции на имя маршала, которую Томас Манн составил 3 января