в соседнюю комнату. Посреди валялся нераскрытый чемодан. Бросил его здесь, когда ворвался в полночь в квартиру. Сейчас достанет подарки и тихонечко разложит их у кровати в спальне. Когда она проснется и увидит — обрадуется, как ребенок. Он выгреб свертки в нарядных упаковках, перевязанных пестрыми бечевками. Вернулся в спальню. Ольга не пошевелилась.

На кухне, повязав ее фартук, накачал примус, стал искать, из чего бы приготовить завтрак, припоминая, где что лежит, и поражаясь, как скудны припасы. Эх, надо было накупить в Париже всяких яств…

— Хозяин в доме?

Он обернулся. Ольга стояла, опершись о дверной косяк, кутаясь в халат.

— Я уже и забыла…

— Женуля ты моя, женуля. Ну, здравствуй!

— Хочешь гречневую кашу? С молоком?

— Боже мой, еще существует на свете гречневая каша? Да здравствует гречневая каша с молоком!

Он обнял ее и закружил по кухне, сбивая табуретки.

Какое счастье — вот так возвращаться в свой дом и чувствовать: все начинается сначала. И будто тебе и любимой твоей женщине уже не за сорок, а едва по двадцать… Нет, он ни от чего не отказывается в прошлом и не отказывается от своих лет, но чувствует себя сейчас двадцатилетним.

— Гречневая каша долго варится? — он прижал Ольгу к себе.

Уже за завтраком она спросила:

— А что дальше?

— Не знаю, не ведаю. Ничегошеньки. Радиограмма: «Срочно выезжай». Все бросил и примчался. Сейчас заявлюсь к Старику и выясню, — Уловил ее взгляд. — Попрошу его… Сколько можно… А уж отпуск-то наверняка обеспечен. Рванем на юг, поблаженствуем на солнышке.

Она устало улыбнулась:

— Оно бы куда как хорошо… А моя работа?

— Не подумал… Я даже не знаю, где ты теперь работаешь.

— Все там же, с Надеждой Константиновной.

— Замечательно! Передай ей самые сердечные приветы. Надежда Константиновна отпустит.

Он открыл шкаф. Его френч. Его гимнастерка. «Шпалы» в петлицах, ордена. Первое Красное Знамя он получил за Крым, второе — на Туркестанском фронте, за Бухару. Так и висят здесь с тех пор, как откомандировали его в «хозяйство» Старика.

— А что Кузьма?

— Слыхала, назначили командиром корпуса в Поволжье.

— А Николай?

— Заходил перед отъездом: заместитель командующего Сибирским округом.

— Где Василий?

— В Киеве. Тоже замкомандующего. Встретила не так давно. Спрашивал о тебе. Да что я могла сказать?.. А он просил передать: уговор остается в силе.

— Вот видишь… — Антон достал штатский, отутюженный, но обвисший полосатый костюм. — Поставлю вопрос ребром. Хватит! Я же боевой кадр!

Переоделся, глянул на себя в зеркало:

— Ну как?

— Лучше некуда… Ох, осточертел мне твой маскарад, дорогой мой муженек.

— Ничего, женушка, ничего! Теперь заживем мы с тобой, как все добропорядочные семейные люди!

Он решительно направился к двери.

Глава вторая

Главврач окружного госпиталя, давний знакомый — под Перекопом в бинты пеленал, — дотошно осмотрев, насупил брови, начертал нечто в пухлой книжице «Истории болезни». Приказал медсестре:

— Проводи, Алена. Сначала к невропатологу, потом к отоларингологу, к дерматологу…

— Направь уж и к гинекологу! — вскипел Блюхер.

— Ты, Вася, большой начальник, — главврач посмотрел на него поверх очков над багровой картофелиной. — Но тут самый большой начальник — я. И изволь подчиняться!

Он даже пристукнул карандашом по стеклу.

— У меня на носу маневры, а ты, Герасим, затеваешь… — взмолился Василий Константинович.

— Не буду предварять окончательный диагноз, но уже и сейчас могу констатировать, — врач привстал, больно ткнул пальцем в голую грудь пациента. — Сердце: не исключена острая стенокардия. — Ткнул в висок. — Давление!.. — Больно, как клешней, впился пальцами в плечо, повернул Блюхера к себе спиной. — А эта живопись?.. Хочешь получить заражение крови?

— Выпиши, Герасим, пилюль, вели, какую когда глотать, — честное слово, все проглочу.

— Нет, пилюлями не отделаешься: курс лечения в госпитале, в стационаре, а потом — санаторий.

— Ты с ума сошел! Я ж тебе втолковываю: маневры!

— Без тебя повоюют. Но если будешь беспрекословно выполнять все назначения, сможешь успеть.

Блюхер с трудом сдержался. Спорить бесполезно. На вид Герасим — деревенский мужичок, да еще этот сизый нос горького пропойцы, на самом же деле глотка в рот не берет, характер — железо, как его пальцы. Военный хирург. Профессор.

Он с трудом натянул китель. Вышел из кабинета вслед за медсестрой, торжественно несшей эту злосчастную, распираемую вклеенными листками анализов и лентами электрокардиограмм его «автобиографию», в прежние времена называвшуюся «Скорбными листами».

Знает он, что там, на этих листах, — не чернилами написано, а кровью и болью. «В области левого тазобедренного сустава спереди тянется рубец размером 30 сантиметров в длину… Подвздошная кость раздроблена и части ее удалены при операциях. Движения в области сустава ограничены во все стороны. При непродолжительной ходьбе появляется боль в пораженном месте…» Это еще в пятнадцатом году заполучил он восемь осколков от гранаты. После многих месяцев на лазаретной койке — дважды санитары отволакивали его в морг, посчитав, что солдатик уже отдал богу душу, — врачебная комиссия поставила крест на его службе, распорядилась, как тогда писалось, «уволить в первобытное состояние с пенсией первого разряда»… В апреле восемнадцатого, в кавалерийском бою с дутовцами, беляк достал его голову саблей. Благо, отделался шрамом на переносице. Потом — уже на Перекопе… На спине — рубец размером в две ладони. Вроде уже приноровился к нудной, неотпускающей боли. Да добавил Китай. Поход они начали в жесточайшую жару. В знойном, невыносимо влажном климате тропиков дали знать о себе все старые раны. Швы разошлись, загноились. Гнетущая боль усилилась. И прибавился нестерпимый зуд. Тело покрылось коростой — кожа северянина не принимала густых испарений чужой земли, укусов бесчисленных насекомых. Советский врач при группе советников растерялся перед такой напастью. Местные доктора шаманили, обмазывали пахучими, благовонными и зловонными, снадобьями, на какое-то время усмиряли боль и зуд, но излечить так и не смогли. Даже пользовали древней китайской иглотерапией — прокалывали тело в болевых точках серебряными иглами. Не помогало. Последний из целителей, покачивая шишкастой головой, изрек: «Болезнь не от внешних причин, а от внутренних — от нервов, неправильного обмена веществ и перебоев в самом организме». Но в войсках никто не должен был заметить его недомогания. Он требовал, чтобы советские инструкторы являли пример выносливости. Тем более он — главный военный советник. Ни в коем случае никаких паланкинов или прочих офицерско-милитаристских удобств. В общем строю! А коль в седле, так чтоб любо-дорого было смотреть!.. Сколько сотен верст пришлось отмерить ногами, чувствуя боль при каждом шаге…

Вернувшись из Китая, он подлечился. Думал, отделался от всего нестерпимо тяжкого, что случилось с ним там. Выходит, не отделался… Да и от памяти о недавнем не освободился. Так и нести этот груз. Неужто до тех пор, пока не «исключат из списков»?..