он снова попытался возвести хоть один, но все осыпáлось. Хрупким конструкциям не хватало незримого, зыбкого баланса, который удавался лишь Сафире, с ее легкой рукой и легким умом. Далекой Сафире… Сафире, все последние приливы строившей храмы, то светлые, то темные, в других землях. И вот Вальин оставил попытки и просто сидел, глядя вдаль. Он думал о разлуке с той, кому пять приливов назад наивно предложил свое сердце. Думал и о тех, чьи исповеди слушал теперь вместо детских, ведь время его с детьми минуло. Ему каялись в ином: в супружеских изменах, в черных-черных мыслях о врагах, в подлостях, сделанных друзьям, сослуживцам, начальникам. Недавно к нему пришел Бьердэ ― и каялся в том, что потерял себя. Славный… он считал это своей виной, а не бедой. Больше всего Вальину хотелось обнять его, как в детстве, но исповедника и исповедующего разделяла не только завесь из ослепительно белой ткани. И он просто выслушал. Как прежде, еще чуть раньше, выслушал Ширхану. Она каялась в том, что не родила наследника и ужасно боится снова ощутить это ― как живот рвется, словно мешок, а по ногам течет горячая кровь. А вот Сафира… Сафира не каялась ни в чем, никогда.

Вальин далеко ушел в себя, почти задремал, а потом вдруг почувствовал: за ним наблюдают. Резко обернулся. Наверху, среди скал, стоял нуц в черной одежде ― просто стоял, скрестив у груди руки, и золотые серьги беспокойно блестели в его жестких кудрявых волосах. Нуц был по меркам своего народа не юн, увидел определенно больше двадцати пяти приливов. Вальин помнил: это верховный жрец Вудэна; его заупокойное пение заставляло кровь стыть в жилах, а вот редкая сумрачная улыбка необъяснимо располагала. Говорили, он издалека. Отец звал его изгнанником, а Бьердэ сравнивал со зверем в клетке. Но сам Вальин ни разу не заговаривал вообще ни с кем из темных жрецов, тем более с верховным. Ему это запрещали, он догадывался почему: боялись навлечь на него, лишь милостью света обретшего здоровье, беду.

Они глядели друг другу в глаза с огромного расстояния, безмолвно и бессмысленно, несколько мгновений, а потом нуц пошел прочь. Вальин забыл о нем и провел у моря еще часа полтора, пока не закоченел и пока ему не начало казаться, что море странно, кроваво пахнет. А потом до ушей донесся, пусть приглушенно, тот крик невидимого кита. Тогда он окинул последним взглядом свои песчаные развалины и покинул бухту. На дороге его и нагнал первый конный отряд короля, а город встретил уже настоящими развалинами.

Вальин смутно помнил, как возле Храма бросился к толпе, как разнимал кого-то, как кто-то чуть не снес ему голову, но отступил, стоило обнажить меч ― один из трех фамильных мечей с золоченой, украшенной крапивой рукоятью. Тогда союзники семьи сомкнулись рядом, а враги бросились с еще большей яростью. Вальин многих узнал среди них: вот Гвидо из рода Нарцисса ― младший начальник береговой стражи; вот кое-кто из судей, верных роду Колокольчика; а вот и Тибер, бывший наставник, сложивший сан в знак протеста против темного храма, тот, кто когда-то и принял Вальина в семью жрецов, полюбил как родного и пообещал: «Ты обязательно поправишься»… Среди бунтовщиков наверняка были и убийцы отца. Но Вальин еще не знал, что найдет возле замка.

Волнения угасли ― силами верховного короля и его вооруженной базуками гвардии, силами городской и дворцовой стражи, которая на две трети все же осталась верна. А потом произошло то, что произошло: крапивная тиара легла Вальину на чело. Энуэллисы все еще были нужны королю, он не обвинил их в смуте. Даже оплакивая убитую дочь, он не пожелал менять правящий род в Соляном графстве, чем разозлил часть толпы, ждавшей у руин решения. Король произнес целую речь, не сбившись, даже когда один-единственный святотат швырнул в него гнилым персиком. Впрочем, сейчас, слыша, что и насколько глухо шелестит Интан Иллигис, Вальин сомневался, что король вообще тот персик заметил. Была у него странность: если он начинал что-то делать, к примеру говорить или есть, то все за пределами произносимых слов и поглощаемой пищи для него исчезало. Но народ, конечно, воспринял все иначе ― как несомненное и достойное почтительного внимания проявление монаршего величия.

Король говорил: волны расходятся незримо по всему Общему Берегу, не время рокировок. Говорил, как и прежде: надо переждать, перетерпеть, и постепенно либо Свет сравняется с Тьмой, ведь «все меняется, такова жизнь», либо более малочисленные темные вернутся в «поганые места», ведь «традиции святы, и боги не оставят нас без знамений». Король противоречил себе, но, спасаясь в самообмане, не замечал этого ― а его гвардия была слишком сильна, чтобы даже в конце кто-то закричал: «Долой Незабудку!» Но главной была простая вещь: король уже решил, что будет делать. Он планировал и дальше окружать себя теми, к кому привык. Юный жрец, которого поддержала часть толпы, казалось, мог все исправить. Или хоть что-то смягчить.

Поэтому теперь Интан Иллигис и явился снова, и заглядывал в глаза, и твердил: «Мой мальчик». А ужас Вальина крепнул с каждым вздохом. Сами вздохи же давались все тяжелее: ломило кости, щемило грудь, жгло кожу ― как в детстве.

– Мой мальчик…

Опять. Вальин дрожащей рукой закрыл на миг левый глаз и перестал видеть: правый, начавший слепнуть в детстве, давно ослеп окончательно. Бог юродивых уже все понял и отвернулся от нового графа, готового сегодня-завтра нарушить обет. Вальин заболевал. Но он не мог, просто не мог вчера, когда ему протянули тиару, не надеть ее. Кто, если не он, успокоит испуганных? А главное…

кто, не гордые же бароны, унизится перед верховным королем достаточно искренне, чтобы все эти люди получили от щедрот Незабудки еду и снадобья? Ведь, атакуя замок и окрестности, толпа сделала часть своих страхов реальностью: сожгла не одно хранилище с зерном. И убила многих пиролангов, пытавшихся вступиться за господина. Остальные пребывали теперь в гневе.

– Ты же выдержишь немного, да? ― спросил король, и реальность сомкнулась, ударила. ― Я помню твою беду, помню, что у тебя был иной путь, но прошу… людям хватит перемен, пусть увидят что-то незыблемое. Слышишь, как они кричат?

Под балконом действительно кричали, все громче. Топали. Галдели. Скорее всего, волновались, что никто долго не выходит с обещанным воззванием.

– Многие ненавидят нашу семью. ― Вальин все же дал слабину, закашлялся, крепко зажмурился: вспомнил, как выглядел труп отца, прежде чем его подготовили