подошел и как-нибудь перевел разговор. Но тот все топтался в стороне, хотя братья по кисти уже от него откололись. Почему-то он всегда стеснялся графской семьи, маленького Вальина ― особенно. Неужели, будучи младше, каялся ему в каких-нибудь страшных грехах, которых до сих пор стыдится?

– О… может… ― Элеорд попытался хотя бы сделать лицо бесстрастным, ― может, тебе сходить с этим к темному жрецу Эльтудинну? Он увидел всего приливов на восемь больше, чем ты, но уже весьма мудр и сведущ в дурных снах…

Вальин все глядел и глядел на ягоды. Глядел так, будто только они и могли дать ему ответ. Наконец покачал головой.

– Я… думаю, я как-нибудь сам. Я предпочитаю, чтобы никто не знал. Знает только Бьердэ, наш лекарь, так вот он недавно как раз попросил этого жреца принести жер…

Вальин не успел договорить, а Элеорд ― прогнать озноб от образа: мертвый мальчик среди медуз. Тонкий женский крик прозвенел в морозном воздухе за спиной, прозвенел так страшно, что с винограда опять посыпались снежные искры.

– Ширхана?.. ― Это уже был голос графа Остериго. Испуганный хрип.

Вальин оцепенел и начал разворачиваться. Но в следующий миг Элеорд, успевший обернуться раньше, поймал его и легонько прижал к себе. Там, за спиной, не было чудовищ. Но все же зрелище не для детских глаз. А главное…

– Нет, ― сорвалось с губ быстрее, чем он бы это осознал. ― Нет, не надо.

…главное, ему хотелось оградить бедную Ширхану хоть от одного взгляда.

Люди, бродившие по виноградникам, уже повернули головы почти все, испуганно зашептались, поспешили на шум. А графиня, поддерживаемая мужем и еще каким-то мужчиной, корчась и кривясь, медленно оседала на промерзшую землю. С посеревших губ ее слетали новые и новые, уже сдавленные крики, больше похожие на стоны. Она все поняла. Ее пальцы, беспомощно шарившие по животу и зачем-то пытавшиеся его прикрыть, свело судорогой, а по лицу текли слезы.

Прекрасное голубое платье от промежности и ниже медленно расцветало багровыми пятнами. В промозглом тумане они чудовищно походили на цветы.

Часть 3. Черный купол [Пятый прилив Великого Разлада]

Увидевший меня, плачь.

Надпись на «голодном камне» в городе Дечин

– Моя бедная Крапива… Знаю, твоя утрата невосполнима. И скорблю с тобой.

Вальин не ответил на сочувственные слова И́нтана Илли́гиса, верховного короля Цивилизации Общего Берега, а только глубоко, скорбно склонился. Поцеловал сухие пальцы и гербовый перстень, поцеловал край плаща и ладонь, на которой сияла голубая Незабудка. Выпрямившись, он острее почувствовал серебряную тяжесть графской тиары и безнадежное колотье в виске. С моря к берегу рвались промозглые ветры.

Замок наполовину лежал в руинах, лежала и треть Ганнаса, и многое на его окраинах. Многое, но не Первый темный храм, фиолетовой свечой сиявший на краю мыса. Когда Вальин глядел на эту свечу, озноб и дурнота усиливались. Сам Вудэн сжимал ему череп ледяным щупальцем, и именно это щупальце притворялось обретенным венцом нежеланной власти. «Я забрал твоего отца. Твоего брата. Даже твоего бога. И тебя заберу. Вы сами в этом виноваты».

– Прошу, мой мальчик… не молчи, ― взмолился тихим шелестящим голосом король, чье вытянутое лицо было словно набор острых, скорбных углов.

Но пока Вальин мог только молчать. Не падал без чувств ― уже хорошо.

– Я понимаю, что, наверное, во всем этом есть и моя вина, да что там «наверное»; кто, как не верховный правитель, в ответе за беды подданных, всех подданных, от крестьянина до графа?.. А?..

Король все говорил, говорил, а Вальин не мог избавиться от странной иллюзии: будто прячется за хлипкой дверью, а в дверь эту остервенело ломятся. «Хватит, оставьте, уйдите!» ― рвалось с губ, но Вальин лишь смотрел, отрешенно смотрел на верховного короля. Когда-то тот был рыжим, но давно вылинял ― весь, кроме голубого плаща и голубых же глаз. В чертах его сквозило прежнее величие воинов, правителей, поэтов Незабудки ― но лишь отголоски, сам он не обладал совсем никакими талантами. Отец с грустью говорил: отцветать Иллигис начал с юности, по мере того как усугублялось его невезение. А сейчас, видно, невезение достигло апогея.

– Я не виню вас, ― выдавил Вальин, просто чтобы это кончилось. ― И… никого.

Почти правда. Он просто не понимал, кого винить и есть ли в том смысл.

– О мой мальчик, мой добрый мальчик, ― забормотал король, и казалось, сам он готов склониться перед вассалом. Этого Вальин бы не вынес, а потому взмолился:

– Оставим это. Вы ведь… не просто так здесь сейчас. А мне нужно скоро быть… в ином месте. Решим все поскорее… хорошо?

Он ненавидел себя за эти запинки и хрипы, но ничего сделать не мог.

Те, к кому рвались его мысли, лежали под сводами белой капеллы. Ждали его, мертвые, на каменных постаментах. Окостенели, а Ширхана, почему-то именно Ширхана, быстрее всех начала разлагаться: темные пятна покрыли ее белое надменное лицо в первый же час; трупный смрад едва заглушили благовониями. Рядом с ней отец и брат казались просто спящими, но Вальин не мог больше звать случившееся с ними последним сном. То был не сон, а мучительная гибель от рук разъяренной толпы. Толпы, которую Вальин даже не смел проклинать – иначе, скорее всего, сердце бы просто разорвалось.

Толпа молчала, пыталась понять, внимала увещеваниям пять приливов. Пять приливов ― немало для тех, кому важно в жизни простое: чтобы урожаи вызревали, рыба не дохла, а мор обходил стороной. Тем горше, ведь эти пять приливов не были дурнее прочих. Медуз больше не выкидывало, леса горели лишь раз, раз голодные фексы повадились воровать кур и младенцев, но присмирели, когда лесная стража дала им отпор. Неурожаи, холода? Случались, но не чаще, чем прежде, а ледяное вино после тех первых заморозков стало в Ганнасе популярным. Все, казалось Вальину, шло обычно. С единственной оговоркой, очевидной и соблазнительной. Теперь в любой беде люди сразу находили, кого, точнее, что винить. Храм, конечно. Попранные обычаи. Светлые жрецы, пытаясь объяснить,