А уж этому я училась с детства.

Лишь одно дерево предстояло мне вырастить самой, укрыв и от бурь, и от сладкоречивых придворных с черными и алчными сердцами.

Наследника.

2

Я назвала его Гвинллед, на языке древнем и забытом, на котором говорила сама земля в те времена, когда лишь звери ходили под ее небом. Он рос быстро, быстрее своих сверстников, быстрее, чем положено ребенку человеческого рода, но никто, кроме меня, этого не замечал. Его и самого долго, очень долго не желали замечать, как стараются не замечать смутные, темные тени в надежде, что с рассветом они развеются сами.

Ему так и не нашли кормилицу – ни одна из молодух не согласилась, невзирая на то, какую честь сулило стать молочной матерью королевичу. Даже безродные служанки отказались, не скрываясь творя охранные знаки. До меня дошли слухи, что боятся они, что жуткий младенец из них будет пить кровь, а не молоко.

Но если он тот, кем я его считаю, то наша кровь для него жгучая отрава.

Ухаживала за Гвинлледом лишь старая Кейтлин, та, что с первого дня была рядом с ним. По воле короля и супруга моего я возвысила ее, даровав ей титул и шлейф придворной дамы, ведь не годилось же, чтобы прислуживала королевичу простая кухарка.

Но мне и в голову бы не пришло когда-либо назвать Кейтлин простой. Она была седа, как лунь, с мягкими ловкими руками и печальными глазами раненой лани. Всегда тихая и спокойная, она окружила королевича любовью, как собственное дитя, любовью, которой никто другой ему дать не хотел. Она выкармливала его козьим молоком, пеленала, пела колыбельные, сладкие и тягучие, как мед, и в нежных ее объятиях Гвинллед рос, подобно дивному цветку.

Когда королевич подрос, каждую ночь я стала приходить к нему и читать сказки, одну за другой, и о временах смутных и давних, когда оскорбления смывали кровью, а за слезу королевны взимали виру золотом, и о дальних странах, дивных и странных, полных чудес и небылиц, и о морских приключениях и подводных чудовищах, о забытых кладах и потайных островах. Он слушал, затаив дыхание, примеряя на себя роль героя, и в темных глазах его горела мечта и самому стать таким же – смелым, хитрым, благородным. Чтобы им восхищались. Чтобы его любили.

Лишь о добрых соседях я пока не рассказывала Гвинлледу, и сама не могла объяснить себе почему.

Маленький королевич не спускал с меня темного взгляда. Стоило мне замолкнуть в конце сказки, и он в страхе тянулся ко мне, цеплялся за платье, хныкал. Тогда жалость накатывала на меня, как море на изрезанный приливом берег, и хотелось склониться к нему и взять на руки, прижать к груди, обещая, что все будет хорошо… Но стоило взглянуть в его глаза, как очарование рассыпалось ранящими осколками, и умирала нежность, ибо там, где царствует страх, ей не отыщется места.

С годами сгладилась, выветрилась история Гленна и его болезненной любви к Элеанор, история его смерти и безумия Рэндалла. И пусть в чертах Гвинлледа угадывались и улыбка матери, и правильные скулы отца, никто не вспоминал их как живых людей. Они стали сказкой, и таинственный, чарующий флер их любви укрыл и мальчика.

Он рано заговорил, и слова его с первого же дня не были милой нелепицей, как у прочих детей. Вопросы его ввергали прислугу в оторопь, а рассуждения пугали. Я же со смутным страхом следила, как растет он, в три года подобный пятилетнему, в пять – десятилетнему, и дивилась молча, что не замечают того же остальные.

– Принеси мне красное яблоко, недобрая королева, – встречал он меня по вечерам, не спуская с меня лукавого, испытующего взгляда, – самое красное из садов твоей матушки.

Но я никогда не рассказывала ему о яблоках и не знала, кто еще мог бы поведать ему о них. Гвинллед выпрашивал яблоко неустанно, но я отказывала, раз за разом: боялась увидеть кровь вместо сока на его лице, ведь я считала его подменышем. И чем непреклонней были мои отказы, чем жарче становились просьбы. Яблоки стали его наваждением, и это не могло не пугать.

Тогда я пыталась отвлечь его сказкой, и он кивал: «Как пожелаешь, недобрая королева».

Однажды я не вытерпела и спросила, захлопнув книгу:

– Почему ты зовешь меня недоброй?

Гвинллед невинно улыбнулся, словно спрашивала я о чем-то обыденном и скучном.

– Потому что ты слишком слаба, чтобы быть доброй, ведь нет никого, кто тебя бы любил, кто за тобой бы пошел. Это так смешно, правда? Ты заключена в кольцо, нерушимое и холодное, как железо: чтобы тебя любили, ты должна быть доброй, но чтобы ты могла позволить себе быть доброй, у тебя должны быть те, кто тебя любит, на кого ты могла бы опереться.

– Разве к тебе я не добра? – с укоризной спросила я, пряча от себя самой обиду. Королевич замер, широко распахнув глаза, словно заново распробовав вкус своих слов, и обнял меня, виновато пряча лицо в складках платья. Робко искрилась надежда, что и впрямь стыд коснулся его души, но горько нашептывало сомнение: он просто боится, что лишь старая Кейтлин останется с ним.

Огромного труда стоило мне в тот вечер закончить сказку и коснуться губами волос Гвинлледа перед сном. Мысли же долго возвращались к его словам, кружили вокруг них, как гончие вокруг добычи, не осмеливаясь приблизиться и растерзать. Голос его преследовал во снах меня неотступно. «Недобрая королева – это слабая королева», – звенело во снах, и леди из холма с беззвездными глазами и паучьими пальцами улыбалась мне из-за спины королевича.

А потом это прозвище настигло меня и наяву. Шептались слуги, ухмылялись за спиной придворные, и никто не осмеливался бросить прозвище, как дуэльную перчатку, в лицо. Пока не осмеливался.

И тогда я решила, что нечего и пытаться заслужить их любовь. Не помогут мне милосердие и доброта удержать власть, когда ляжет она мне в руки раскаленным железом. Мне придется быть сильной, даже если это означает быть злой – как сказочная ведьма из башни.

Вовсе не нужно, чтобы все любили меня. Хватит и того, что любить они будут Гвинлледа.

Он жаждал этого – со страстью куда более сильной, чем может таиться в душе ребенка.

Он умел очаровывать, словно вместе с кровью матери унаследовал и чары добрых соседей, что венчали ее утонченной красотой. Он улыбался, и ему