Я не покидала моего супруга не только во время церемоний: послам и министрам пришлось привыкнуть к новой его тени. Взгляды скользили по мне, ощупывая, измеряя, оценивая: что за королеву выбрал себе старый Мортимер, что она принесет Альбрии?

Не нового наследника, нет, а значит, можно не считаться с нею, не уважать ее, но лебезить с просьбой замолвить словечко перед Его величеством…

Они видели во мне даже не тень своего короля, вовсе нет. Всего лишь вещь, новый самоцвет в его венце, недостаточно яркий, недостаточно дорогой, недостаточно красивый, чтобы его замечать.

Я же запоминала каждого. Как говорит, как думает, что ценит. Удобно быть тенью, вездесущей, привычной, неизменной, но еще удобнее – вещью, о которой забывают, едва увидев, при которой обсуждают тайны, словно она и вовсе слов не разумеет. Но я запоминала, и то, что не могла осознать, мне разъяснял король. Он учил меня искусству интриг, и оно оказалось не сложнее, чем ткачество. Он учил меня распоряжаться казной, и это оказалось не сложнее, чем печь на Ламмас хлеб. Он учил меня не давать воли и спуску придворным, не даровать много власти министрам, и это оказалось не сложнее, чем твердой рукой натягивать узду коня.

В звенящий и знойный день накануне Литы Мортимер привел меня в часовую башню, на самую вершину, где в тесной каморке щелкал и скрежетал массивный механизм. В плотном сплетении крутились шестеренки, с завораживающей точностью цепляясь одна за другую; ровно, как бьется здоровое сердце, раскачивался маятник. Под сводчатой крышей воздух застаивался и шел волнами, густой, раскаленный, пахнущий горьким маслом, металлом и деревом. От духоты кружилась голова.

– Старый подарок Сандерана, – вполголоса говорил Мортимер, сцепив руки за спиной. Я жадно ловила каждый звук, ибо знала – у короля не бывает пустых слов. – Часы привезли и установили много лет назад, в дар за подписание торгового соглашения. Башню строили специально для них, по чертежам, что привезли из-за моря. В Альбрии нет других таких.

Дернулся один из рычагов, со свистом стал разматываться трос, и в глазах зарябило от блеска металлических нитей. Гулкий, оглушительный звук прокатился по башне, дрожью отозвался в костях, выбил все мысли из головы, далеко оттеснив окружающий мир. Стоило ему на мгновение стихнуть, а мне перевести дыхание, как все повторилось, раз, другой…

Часы отбивали полдень.

И после того как они замолкли, а шестеренки продолжили четкое, размеренное вращение, еще долго гудело у меня в ушах. Не сразу даже осознала, о чем мой король ведет речь:

– Раз в несколько лет приезжают мастера из Сандерана и поднимаются сюда, чтобы заменить износившиеся детали, устранить сбой в работе механизма, выровнять стрелки. Никому не дозволено следить за их работой, даже мне.

Он обернулся ко мне, и добрые глаза были внимательны и прохладны, как воды Недреманного моря в тихой бухте.

– Догадываешься, юная Джанет, зачем я привел тебя сюда?

– Указать на превосходство наших соседей из-за моря. Но разве не видела я до этого их паровоз? Разве он не пугает и не восхищает сильнее?

– Да, соседи наши давно опередили нас в умении подчинять мир, изменять его и ставить себе на службу, в этом ты права. Нам только и остается, что гнаться за ними да учиться тому, чему они позволят. Но хотел я, чтобы ты поняла иное. Взгляни на механизм часов еще раз. Что ты видишь?

Накатила тошнота от ужаса, что могу я разочаровать супруга, и я уставилась в хитросплетение деталей, пока в глазах не зарябило. Дурнота подступала к горлу, и мысли путались, разбегались бусинами из-под неловких пальцев. Зрение затуманилось так, что я уже не могла различить детали. И тогда я увидела механизм часов целиком.

И поняла, какого ответа ждет мой король.

– Он сложный. – Голос осип и слушался меня с трудом. – Чтобы создать его, потребовалось столько труда и знаний, что я и представить себе не могу. Как и не могу понять, почему он работает, что приводит в действие стрелки, не позволяет им сбиваться и заставляет колокол точно отбивать время.

– Верно. Так и государство наше – не мы его построили, не мы установили его законы, что держат нас в покое и равновесии. Если выйдут часы из строя, если заржавеют шестерни или разрушится башня – ни ты, ни я, ни кто-либо другой не сможет в одиночку создать и отладить подобные. Нам остается лишь сохранять их и, если того потребуют обстоятельства, чинить.

В груди всколыхнулось возмущение: разве древние наши законы справедливы? Разве не излишне они жестоки для нынешнего века? И разве не должно умирать то, чему пришел свой час, чтобы освободить место новому? Так учила меня матушка и без сожаления выкорчевывала больные деревья.

Но что я могу знать о самой стране, о плоти ее, о духе ее? И я проглотила слова несогласия.

– Но чинят часы мастера, которые знают наперечет каждую шестерню. Государство же куда сложнее, разве может его сохранить один человек?

– Я не один, юная Джанет. И ты не будешь одна. Министры, генералы, казначеи – они твои мастера, твои глаза и руки.

– Но захотят ли они служить мне столь же верно, как служат вам? – спросила я с горечью. – Не поддастся ли кто соблазну прибрать к рукам богатства и власти больше, чем ему отмерено? Разве не должна я знать Альбрию как саму себя, чтоб понять, когда слуги ее замышляют недоброе?

Король с улыбкой коснулся моих кос в скупой ласке.

– Ты сомневаешься, – печаль в его голосе мешалась с удовлетворением, и сердце мое наполнялось радостью оттого, что удалось мне ему угодить, – а значит, ты справишься. Плох тот правитель, что в самолюбовании отвергает и мысль о своей ошибке. Рано ли, поздно ли – он ошибется, и если богиня осветит его разум своей улыбкой, хватит ему мудрости признать это не слишком поздно, когда еще есть возможность все исправить. Иначе же…

Он покачал головой, и взгляд скользнул над моим плечом, словно темные, тягостные воспоминания им завладели.

– Это тяжелая ноша, юная Джанет. Прости, что взвалил ее на тебя.

Когда мы вышли из часовой башни под палящее летнее солнце, легкий бриз с моря коснулся моего лица, и не было ветра слаще. Я жадно дышала, надеясь изгнать из легких и малейший след от тяжелого запаха часового механизма. Пусть мой король прав тысячекратно, но мне по сердцу думать об Альбрии как об