Зачѣмъ же оно измѣнится?

Оно — это вся ихъ жизнь, всѣ условія, которыхъ они иначе не могли себѣ представить, какъ такими, каковы они сейчасъ.

Тамъ въ деревнѣ не все хорошо. Тамъ Ованесъ и еще многое, что возмущало ихъ, — но вѣдь они всегда могутъ уходить сюда въ горы.

Тогда все нехорошее остается у нихъ за спиной, и они остаются наединѣ среди милой имъ природы. И это такъ легко сдѣлать — и такъ просто.

— Нико! — звонкимъ голосомъ крикнетъ Дарико и идетъ въ горы.

А чрезъ нѣсколько минутъ они уже и тамъ, подъ навѣсомъ ихъ любимой скалы.

Нико разсказываетъ, какъ онъ гонялся вчера по горамъ за туромъ, а Дарико слушаетъ и въ воображеніи у нея встаетъ фигура Нико, прыгающаго со скалы на скалу, чрезъ глубокія пропасти… Сердце у нея замираетъ отъ страха, но глаза горятъ восторгомъ.

— Ахъ, Нико! — стономъ вырывается у нея изъ груди.

— Что, Дарико?

— Какой ты…

Нико опускаетъ голову, а Дарико краснѣетъ до самыхъ ушей. Имъ что то неловко, какъ будто Дарико сказала какую нескромность.

— Дарико! — тихо говоритъ чрезъ нѣсколько времени Нико.

Дарико немного поднимаетъ голову и изъ подлобья смотритъ на него. Но онъ молчитъ. Ему нужно что то сказать, но онъ не знаетъ какъ и что именно.

Дарико опять краснѣетъ, еще гуще и еще ниже опускаетъ глаза. Сердце у нея тревожно бьется, дыханіе дѣлается несвободнымъ, она чего то и боится и въ тоже время желаетъ, ждетъ съ нетерпѣніемъ.

А онъ все молчитъ. Такъ они и уходятъ домой съ трепетомъ въ душѣ, пріятнымъ, сулящемъ что то прекрасное, но непонятное для нихъ.

Этотъ трепетъ сопровождаетъ ихъ вездѣ: и когда они вмѣстѣ и когда они врозь, гдѣ нибудь у себя, каждый за своей домашней работой.

Стоитъ только Нико вспомнить скалу, какъ тотчасъ предъ нимъ рисуется фигура Дарико и сладкій трепетъ разливается въ душѣ.

Онъ чуть-чуть краснѣетъ, останавливается на мѣстѣ и смотритъ въ даль.

Тоже самое бываетъ и съ Дарико. Она тоже не можетъ вспомнить скалу, чтобы предъ ней не всталъ образъ Нико. Она тоже краснѣетъ, тоже останавливается неподвижно и тоже смотритъ въ ту-же безконечную даль.

И въ мечтахъ и въ дѣйствительности они всегда вмѣстѣ, думаютъ объ одномъ, живутъ одними надеждами. Нико безъ Дарико и Дарико безъ Нико не могутъ себя представить ни въ настоящемъ, ни въ будущемъ………………..

И вотъ они врозь.

Дарико блѣдная, какъ смерть, сидитъ рядомъ съ толстымъ Ованесомъ въ свадебномъ поѣздѣ.

А Нико тоже блѣдный, но съ горящими глазами стоитъ у своей сакли и смотритъ на нее.

Кругомъ толпа народа, зурна играетъ, все движется, гикаетъ, кричитъ, но Нико ничего не видитъ и не слышитъ. Онъ видитъ только Ованеса, — толстаго, отвратительнаго Ованеса и рядомъ съ нимъ прекрасную Дарико.

— Какъ же это? Зачѣмъ они отдаютъ ее Ованесу? За что?

И Нико тяжело поднимаетъ руку и третъ свой нахмуренный лобъ, какъ бы усиливаясь выдавить нужный ему отвѣтъ.

Но отвѣта не получается.

Онъ знаетъ, что предъ нимъ совершается нѣчто отвратительное, безобразное, несправедливое, — но почему? — Этого онъ не въ силахъ понять.

И вотъ у него въ груди что-то поднимается и подступаетъ къ горлу. Съ нимъ повторяется тоже, что было давно, когда Ованесъ уводилъ у нихъ со двора буйволицу… Его какъ будто лихорадка бьетъ, а ноги сами двигаются и куда то несутъ его, быстро, быстро, такъ что предъ нимъ все сливается въ одну пеструю полосу… Рука сама вынимаетъ кинжалъ и толстый Ованисъ падаетъ на землю, тяжело, грузно, какъ набитый мякиной мѣшокъ…

Крики, всеобщее смятеніе, кто-то выстрѣлилъ, кто-то у кого-то вырвалъ ружье, кто-то замахивается на Нико кинжаломъ… Нико взмахиваетъ своимъ кинжаломъ, чужая рука съ чужимъ кинжаломъ падаетъ на трупъ Ованеса…

Нико на самомъ гребнѣ горы, въ разщелинѣ скалы. Надъ нимъ спустилась ночь, на него смотрятъ съ синевы яркія звѣзды. Но онъ ни синевы, ни звѣздъ не видитъ. Передъ его глазами стоитъ Ованесъ съ расколотымъ черепомъ, стоитъ и… молчитъ… А Нико говоритъ ему, какой онъ былъ злой и сколько несчастныхъ сдѣлалъ въ продолженіе своей жизни.

Тутъ и буйволица его отца, и проданная сакля вдовы, оставшейся безъ крова съ малыми дѣтьми, и отнятое у сосѣда поле, и невинная чистая Дарико… Все ставится на счетъ Ованесу.

— Дарико такая хорошая, а ты такой скверный… И ты хотѣлъ ее взять! — резюмируетъ Нико свой приговоръ.

Ованесъ молчитъ, потому что все дѣйствительно было такъ, какъ говоритъ Нико.

— Значитъ я справедливо поступилъ, — думаетъ Нико. — Дарико меня пойметъ.

— А что она дѣлаетъ? Посмотрѣть бы пойти…

— Но итти нельзя. Тамъ его ждутъ чиновники, и потомъ тюрьма и судъ…

— За что? — задаетъ себѣ вопросъ Нико. — Вѣдь я справедливо поступилъ.

Ему непонятно, зачѣмъ судъ и наказаніе, когда слабый нуждался въ защитѣ, а злой и сильный получилъ должное возмездіе.

— Ованесъ всю жизнь вредилъ другимъ, теперь всѣмъ будетъ легче! За что же меня судить?

Онъ не имѣлъ понятія о правахъ общества и государства, а поэтому и думалъ, что всякій можетъ быть судьей Ованеса и ему подобныхъ. Всякій, а, слѣдовательно, и онъ, Нико, тоже можетъ судить и карать по усмотрѣнію своей совѣсти.

— Нужно только справедливо! — окончательно рѣшилъ Нико, успокоился и почти тотчасъ задремалъ.

Во снѣ онъ видѣлъ себя подъ любимой скалой, рядомъ съ нимъ сидѣла Дарико и говорила, какъ и прежде:

— Ахъ, Нико… Какой ты!

И краснѣла, смущалась… Но вотъ румянецъ у нея сходитъ со щекъ, она блѣднѣетъ, дрожитъ, хватаетъ его за руку и какимъ-то тоскующимъ голосомъ зоветъ:

— Нико! Нико! Милый Нико!

Нико просыпается и вскакиваетъ на ноги. Передъ нимъ стоитъ Дарико, вся облитая утренней зарей. Она точно такая, какой онъ только что видѣлъ ее во снѣ, блѣдная, дрожащая…

— Нико! Зачѣмъ ты спишь? Тебя ищутъ сыновья Ованеса съ ружьями. Они убьютъ тебя.

— Сыновья Ованеса?

— Да… Я тебѣ принесла ружье. Вотъ оно, а вотъ и мѣшокъ съ порохомъ и пулями… Возьми… я всю ночь тебя искала.

— Пусть придутъ, — просто проговорилъ Нико и взялъ ружье. — Они должны мстить за отца, но я могу защищаться.

— Нико! А я какъ? Что мнѣ дѣлать? — простонала Дарико.

— А ты иди домой… Скажи отцу, чтобы онъ не безпокоился.

Дарико пошла. Она шла и останавливалась и оглядывалась, пока не скрылась за горой.

А черезъ трое сутокъ въ горахъ нашли двоихъ сыновей Ованеса. У одного голова была прострѣлена пулей, а у другого разрублена кинжаломъ. Рядомъ лежали ихъ ружья, оба разряженныя. Они тоже стрѣляли. Деньги, и все, что было при нихъ, оказалось нетронутымъ.