играло важную роль в советской пропаганде, так что события в Ташкенте обязательно требовалось запечатлеть. Уже не раз упоминавшийся выше фильм «Ташкент, землетрясение» позволяет увидеть и услышать драматичные сцены возрождения города. Закадровый голос сообщает, что кадров самого землетрясения не существует, поскольку предвидеть подобные события не представляется возможным. Вместо этого лента предлагает зрителю своего рода смесь трагедии (сцен в больничных палатах с ранеными на носилках, безутешных матерей и похоронных процессий) и надежды (беседы со студентами-добровольцами, ташкентцами, получившими ключи от новых квартир, кадры с поездами с помощью от братских республик и женщиной, усердно трудящейся под палящим солнцем). В этом документальном фильме успешно создавался образ советского народа, преодолевающего даже такую беду.

К сожалению, найти подробную информацию о производстве фильма М. К. Каюмова не представляется возможным. Вместе с тем стоит заметить, что съемки документальных лент о том или ином бедствии порой вызывали ожесточенные дискуссии. Так, в 1970 году в Дагестане случился мощный подземный толчок, уничтоживший тысячи домов. Российское отделение Госстраха обратилось к Дагестанской киностудии с просьбой снять документальный фильм о случившемся. Однако же проблемы с лентой начались уже на стадии выбора названия. Директор киностудии получил служебную записку, в которой ему и всем занятым на съемках вменялось в вину, что он «забыл», кто заказал ему фильм, и напоминалось, что его задача – выполнить поручение министерства. В Москве были весьма раздосадованы сменой названия фильма с «Руки помощи» на «Требуется помощь»; ведь если первоначальный вариант указывал на уже оказанную правительством помощь, то новый предполагал, что таковая до сих пор оказана не была. Также режиссеру предлагалось ответить, отчего в его фильме показаны улыбающиеся люди, когда стряслась такая беда[220]. Сетовал на съемочную группу и автор оригинального сценария: ведь фильм задумывался идеологически целостным, подчеркивающим роль партии и страхования, благодаря которым удалось преодолеть последствия трагедии[221]; по сценарию камера как бы «входила» в новопостроенный дом, где глава семьи должен был рассказать о помощи, предоставленной страховой компанией[222]. Судьба ленты неизвестна, но местным режиссерам все же достало мужества противостоять идеологическому давлению сверху.

Помимо кино ташкентское землетрясение довольно часто фигурировало как в художественных произведениях, так и в исследовательских монографиях. Скажем, В. М. Песков, рассказ которого о Ташкенте был опубликован в англоязычном журнале «Soviet Life», три года спустя включил его и в сборник своих очерков [Песков 1969: 267–281]. Песков облетел на самолетах и вертолетах весь Союз и предлагал читателю как бы панорамный обзор Советской страны. Описание ташкентского землетрясения встало в один ряд с путевыми заметками о Ясной Поляне Льва Толстого и берегах «тихого» Дона. Картины городских разрушений, пусть и в сопровождении рассказов о героических усилиях по их восстановлению, помещаются здесь бок о бок с описаниями красоты природы[223]. Хаотическая мощь землетрясения нивелируется в травелоге Пескова безмятежностью природы.

В 1970 году Н. И. Корнилов опубликовал свой «Ташкентский дневник», где особая роль отводилась теме дружбы народов [Корнилов 1970][224]. В том же году Союз архитекторов Узбекистана выпустил брошюру, в которой землетрясение рассматривалось в широкой исторической перспективе. В духе уже описанных выше цензурных ограничений в брошюре приводились конкретные цифры ущерба, нанесенного землетрясением жилым постройкам города, но умалчивалось о количестве человеческих жертв [Алдылов, Максумов, Турсунов 1970: 23]. Еще спустя десятилетие Т. М. Чихов и В. И. Журавлев выпустили небольшую книжицу, в которой воздавали должное солдатам, помогавшим отстраивать новый город-спутник – Сергели [Чиков, Журавлев 1976]; как и всегда при бедствиях, солдаты играли в ташкентских событиях чрезвычайно важную роль.

Параллельно с означенными магистральными темами в двух публикациях того времени предлагалось и иное понимание ташкентских событий. Это вышедшая в 1970 году в Туле работа И. М. Орехова «Великий хашар» и статья «Ташкентский хашар», опубликованная в 1972 году в журнале «Новый мир» [Орехов 1970; Матчанов 1972]. Наиболее близким эквивалентом узбекскому слову хашар будет, пожалуй, «гражданское общество», но в то же время это и «община» – в духе понятия Gemeinschaft, по Фердинанду Тённису[225], противопоставлявшему последнее термину Gesellschaft, что означает более крупное, скорее городское общество[226]. Советские же авторы предложили читателям свое понимание этого узбекского феномена. Так, автор статьи в «Новом мире» Н. М. Матчанов определяет хашар следующим образом: «…это наш замечательный народный обычай: односельчане, соседи собираются, чтобы сообща помочь человеку построить дом, заложить сад, прорыть арык» [Матчанов 1972: 214]. Схожую, но еще более широкую дефиницию дает и Орехов. Зачастую, говорит он, так называют ситуации, когда на помощь призываются близкие – соседи, братья, сестры. Однако в этом случае хашар уже не ограничен коммунальными и строительными нуждами лишь в махалле или кишлаке, но включает даже «Фархадскую гидроэлектростанцию и тысячи километров дорог». Даже Большой Ферганский канал, «строившийся 160 000 рабочими», – и тот считался хашаром. Орехов вообще предлагал все крупнейшие советские инженерные проекты считать хашарами [Орехов 1970: 21].

Вводя данный термин в оборот и подвергая его значения дальнейшей трансформации, авторы преследовали несколько целей. Они желали найти определенное равновесие между добровольцем, помогающим – очевидно, по доброй воле, – и тем, кто присоединяется к хашару в силу традиции и существующего социального уклада – «габитуса», по Бурдье, то есть поля социальных действий, принимаемых за самоочевидные. Если понимать участие в хашаре сугубо в рамках традиции, тогда наличие свободы выбора вовсе не обязательно. Матчанов, однако же, в подтверждение своего определения приводит телеграммы и письма людей, добровольно помогавших восстановлению города [Матчанов 1972: 211]; так, из чувства долга, но одновременно и по доброй воле севастопольская семья предложила комнату в своей квартире для ташкентских детей [Матчанов 1972: 2012]. Таким образом, хашаром являлась не только помощь в физическом строительстве города, но и в целом гуманитарная помощь его жителям. В газетах также постоянно писали о дружбе народов и о том, как жители самых разных союзных республик участвуют в древнем, традиционном узбекском обычае (ведь всякий принимавший участие в хашаре участвовал и в истории узбекского народа). Вместе с тем истоки подобного всенародного сотрудничества следует искать гораздо раньше Октябрьской революции 1917 года. Коммунно-общинные ценности хашара прочно сплетались с советскими коммунистическими ценностями; при этом роль марксизма-ленинизма в статьях практически не акцентировалась, зато в хашаре подчеркивалась его традиционность.

Подобное слияние стало возможным именно благодаря сознательной адаптации хашара под нужды Советского государства: изначальная идея о помощи члену своей группы преобразилась в идею помощи члену государства. То, что сам Матчанов являлся председателем Президиума Верховного Совета Узбекской ССР, еще более подчеркивало связь описываемого им хашара с государством. Разделение общества и государства,