просто ужасно. Он не испытывал ни малейшего желания иметь ребенка, воспитывать его. Он мог бы давать на него деньги, но с условием, что ребенка будут показывать ему только издалека. И опять же, с Адель это невозможно - она не такая, как все женщины. Как же быть? Ей-Богу, она преподнесла ему пренеприятнейший сюрприз.

Эдуард взглянул на нее. Она сидела теперь бледная, и, кажется, едва сдерживала слезы. Он понимал, в сущности, что она ни в чем не виновата, и на миг ощутил острую жалость к ней. Но досада от того, что он только что узнал, была сильнее, и, когда Эдуард заговорил, голос его звучал серьезно и жестко:

- Послушайте меня, Адель. То, что вы мне сообщили, - это не шутка. Мы оба должны решить, как с этим быть.

- Оба? - Она едва могла говорить, оскорбленная до глубины души. - Оба должны решать? Мне решать нечего. А вам… я полагала, что вы будете рады. Вы говорили, что любите меня, Эдуард.

- Я люблю вас, и все-таки не надо говорить глупости. Вы слишком молоды, милая моя, вы не понимаете, что это такое - ребенок. Иметь ребенка - это не все равно, что иметь куклу. Иметь ребенка - это значит взять на себя ответственность, заботиться о нем. Я никогда этого не хотел. Я любил вас, а не каких-то детей от вас, Адель.

- Любили?

- Люблю и сейчас, черт побери! - Эдуард поднялся, надевая сюртук. - Я только прошу вас не воспринимать все случившееся как подарок судьбы. Это неприятность, Адель, неприятность для вас, быть может, даже большая, чем для меня. Мы теперь должны решить, как поступить.

Она тоже встала, быстро натянула чулки. Руки ее чуть-чуть дрожали. Она ничего не говорила, даже не смотрела на него. Эдуард сел на постель, заставил ее тоже сесть и сжал руки Адель в своих. Она упрямо прятала глаза, словно ей было стыдно того, что он говорил, и красные пятна горели у нее на щеках, будто он надавал ей пощечин.

Эдуард сказал уже мягче:

- Ну, вы подумали хотя бы, что скажете матери?

Адель не ответила, глядя на носок своей туфельки. О матери она не думала: если Гортензия и все женщины в их роду имели внебрачных детей, то почему бы Адель быть исключением? Но она не говорила этого Эдуарду, внутренне уже отгораживалась от него, считая его… как бы недостойным разговора об этом ребенке.

- Адель, не следует сердиться на меня. Я говорю всего только правду.

Она подняла глаза:

- Правду я хотела бы услышать от вас раньше.

- Если вы намекаете на то, что я обманывал вас, то это напрасно. У меня правило: никого никогда не обманывать.

- Мне очень лестно, господин граф, что вы любезно причислили меня ко всем, кого вы не обманывали. Их было, наверное, достаточное количество.

Эдуард поднялся, раздраженный донельзя. Она касалась самого уязвимого места, она опять хотела казаться великодушнее и душевно щедрее, чем он. Может, так оно и было. Ну и что из этого? Он таков, каков есть, и не намеревался становиться другим даже ради нее. Ей не за что его упрекать.

- Адель, оставим эти споры, они не имеют отношения к главному вопросу. Может быть, вас задело то, как я отнесся к вашим словам, - что ж, я готов загладить это впечатление.

- Каким образом? - спросила она сухо, теребя в руках перчатки.

- Раз так все случилось, я возьму на себя всю ответственность. Я обеспечу ребенка всем, что необходимо - это конечно же, самое малое, что я могу сделать.

Адель спросила тихо, очень напряженным голосом:

- Эдуард, скажите мне только одно: вы любите меня?

Почти угроза прозвучала в ее словах. Это и вывело его из себя. Он любил ее, но когда она вот так вынуждала его признаваться в этом, Эдуард считал это невыносимым. Он холодным голосом, в котором прорывалось сдерживаемое бешенство, произнес:

- Я люблю вас, но я, черт побери, не готов любить все, что вас окружает, - вашу мать, вашу лошадь, вашего ребенка, наконец!

Бледность разлилась по ее лицу, зеленые глаза потемнели, и с ее губ едва слышно слетело:

- Мне жаль, что всего этого я не слышала от вас раньше.

Она вышла так быстро, что он, раздосадованный этим разговором, не успел ее остановить. Ее шаги затихли на лестнице. Эдуард прошелся по комнате, заметил на ковре кремовую шелковую перчатку, которую обронила Адель. Перчатка была еще теплой и хранила ее запах - тот неуловимый запах роз и лилий, который окутывал всегда саму Адель. Эдуард вспомнил ее последнюю фразу, которую она ему бросила, и только сейчас понял, сколько боли и отчаяния звучало в ее голосе. Надо было удержать ее… Да-да, несомненно, надо было!

Он поспешно вышел, почти бегом направился к лестнице, заметил платье Адель, мелькнувшее за дверью, и громко окликнул ее, но она исчезла, не обернувшись. Он мог ее понять - она была оскорблена в своей наивно-восторженной радости. Но, черт возьми, нельзя же допустить, чтобы все так нелепо оборвалось - ведь раньше у них все было так дружно! Он стремглав спустился по лестнице, готовый бежать за ней следом, остановить ее, успокоить, заставить улыбнуться. И, только приблизившись к двери, Эдуард заметил привратника.

Лакей почтительно поклонился, пряча глаза и не произнося ни слова. Граф де Монтрей остановился, теперь уже в нерешительности сжимая в руке женскую перчатку. Сейчас, когда его увидел слуга, намерение догнать Адель не казалось таким уж правильным. Помолчав немного, Эдуард произнес, обращаясь к лакею:

- Видели вы даму, которая только что вышла отсюда? Бегите за ней, мой друг, и помогите ей нанять извозчика.

Он вернулся к себе, размышляя о том, что случилось. О том, как она сказала: «Мне жаль, что всего этого я не слышала от вас раньше». Черт побери! Как трудно все-таки иметь дело со столь идеалистически настроенными особами! Они дарят массу новых ощущений, но в конце концов все это заканчивается глупейшими скандалами. Что ей взбрело на ум? Разве была причина так оскорбляться? Он готов был давать на ребенка деньги, столько, сколько потребуется, он мог бы даже быть ему отцом. Ну не жениться же он должен, в самом деле!

И все-таки, несмотря на раздражение, ему было досадно, тоскливо и очень неприятно от того, что Адель была расстроена. Это была их первая размолвка. Нет, он