но приобретший жизнь вечную, и пускай никто доподлинно не умеет сказать, его ли это жизнь теперь.

Финиш. Полный финиш. Но в одном – спустя столько лет – я ему благодарна. Это ведь его наплевательское отношение к сыну, его равнодушие дали мне силы перебороть горе. Мир сюсюкал, все вокруг меня упражнялись в сострадании, а этому гражданину было наплевать. Сперва я не замечала его наплевательства к памяти сына, потом все больше недоумевала, а потом и вовсе ожесточилась сердцем – и мне стало легче. Я срывала на нем злобу, а он похихикивал и говорил: «Народим еще, если не боишься потерь!» Я втаптывала его в грязь, а он принимал мои нападки за должное. Страдающая мать. Сердце вырвано из грудины и отправлено в морозильник. Лед белый. Прожилок не видно.

А потом родилась дочь. Не от него. Я перестала спать с ним после того случая перед зеркалом. Он не был мне отвратителен, просто чужд. Я вдруг поняла, что годы, прожитые вместе, не дают тебе знание о другом человеке, а если любовь кончилась, то еще больше усугубляют пустоту между вами. Родилась дочь – и это спасло Виктора от моей удушающей любви. Они сошлись с моим новым мужем, он дирижер, – и о большем я не хочу распространяться.

Разумеется, я дозволяю сыну видеться с ним. Он вообще рос похожим на Иванова больше, чем Георгий. Странные разговоры. Какая-то суетность мысли при бездонной ее глубине. Иногда мне кажется, что мой сын ненавидит меня за то, что видит мою вину в смерти брата, иногда мне кажется, что он и не мой сын вовсе, что Иванов его сам родил из собственной головы. Сперва я ревновала сына к мужу, а недавно вдруг поняла: он ценит Иванова потому, что относится к нему свысока, потому что принимает отцовское лебезение как должное. Вот и вся сыновняя любовь.

Последний раз они виделись с сыном недели три назад. В тот день после дождя весь яблоневый цвет остался на асфальте. Какое-то обещание будущего, которое наступит, но с другими людьми – не с тобой. Вырыв сердца. Вырви глаз. В дочери воплощаются все мои надежды и думы, в Викторе – все мои страхи. Когда он вернулся домой, под мышкой он держал какую-то картонную коробку. Я спросила, что в ней. Он отшутился, сказал, что неважно. Я спросила: «Это отец тебе дал ее?» Он замотал головой. На следующий день был экзамен по русскому языку, я заглянула внутрь коробки. Ничего особенного: звезды и ордена, истрепавшиеся напоминания о прошлом, которого у меня не было. И погоны, капитанские погоны с четырьмя реденькими звездами, помятыми, словно созвездие Кассиопея.

Когда я узнала о произошедшем, я спросила сына о том, кто их ему отдал. Он ответил: «Папа, он взял их у того, кому они уже не были нужны». Можете заносить это в протокол, можете – не заносить. Не думаю, что вера Виктора в невиновность отца что-либо меняет. Ему просто хочется верить, что его отец – не полное ничтожество.

5

Наш уважаемый градоначальник лично взял шефство над ветераном Великой Отечественной войны Потапенко Григорием Юрьевичем. Этот без преувеличения герой проливал кровь за наше будущее, за то, чтобы младенцы могли рождаться, чтобы дети могли ходить в продленную школу, а взрослые – трудиться на предприятиях нашей Родины. 99-летний гвардии капитан прошел путь от Курска до Берлина, начертал свое имя на развалинах канцелярии Третьего Рейха, был ранен в Польше, под Белостоком, удостоился орденов Отечественной войны второй степени, Трудового Красного Знамени и почетнейшей награды – ордена Благоверного князя Александра Невского. Он был человеком с большой буквы, на которого по-хорошему должны равняться люди нашего поколения с буквы маленькой…

Не для протокола? Ну хорошо. Уже оскомину набило от восхвалений этого деда. Поймите, что менее всего мы хотим замешивать сюда руководство города. Ну да, был ветеран, и характер у него был скверный, он же всех своих дочерей в могилу свел. Не записывай, не надо. Он получил все свои ордена, истребляя подпольщиков на Западной Украине. Но народу же не скажешь: он был обыкновенным карателем, нет – он был героем и чувствовал, старый пень, свою нужность городу именно в преддверии майских праздников. Будь моя воля, я бы в школу его не пускал на самопальные уроки мужества. Лишь в последние годы он перестал лапать учениц, а до этого – только представьте себе разъяренную вереницу родителей, которая после майских праздников выстраивалась ко мне в кабинет, где я им объяснял, что дед не со зла тянул руки к коленкам их дочерей, а потому, что выжил из ума. Но он герой. А линия партии такова, что героев надо поддерживать до самого крематория.

Ты меня знаешь уже много лет. Вот я говорю эти гадости про умершего, и тебе кажется, какой неприятный я тип, а дед – герой. Да черта с два! Ты бы знал, какую плешь он мне выел за последние годы: то крыльцо у него, видите ли, покосилось, то стиральная машина не работает, подаренная ему руководством города, то он будет жаловаться верховному главнокомандующему. Дед вел войну с нами уж точно дольше, чем войну с фрицами. И может быть, даже с большим успехом.

И потому, когда этот доброволец – как его? – явился на порог исполкома и спросил, где тут у вас самый старый ветеран отгремевшей войны, ибо он спит и видит, как помогает героям, павшим за нас, и прочая, и прочая, я запрыгал от радости. Наконец-то отдушина от старого пня, от его внуков, которые строчили бесконечные жалобы, – вот ему и мастер стиральных дел, вот и мальчик на побегушках. А с меня взятки гладки.

Внешности не запомнил, значит, она была заурядная. Помню только, что он выглядел старше студенческих добровольцев, но вдаваться в непонятки я не стал. Тем более он обещал приходить к нам и отчитываться раз в месяц, как он развлекал деда. Вот с этого странности и начались.

В кабинете пекло, окна настежь отворены, апрель жарче некуда. Такое ощущение: я, будто муравей под лупой у мальчишки, мечусь туда-обратно. А этот обожатель старой плоти сидит передо мной и рассказывает то, что не принято говорить, что этот Потапенко страшно мучается, что он чувствует раскрытой черепной коробкой лицемерие, происходящее вокруг него, что он не хочет быть свадебным генералом, а все эти парады – в топку, и все, что рассказывает детям в школах, он почерпнул из старых книг, а было ли это с ним вправду или не было, он не помнит. Он думал, что забвение черного цвета, но на самом деле оно – мутно-белое, и каждый его день – это блуждание по развалине – квартиры, его собственной личности, – и пусть бы смерть к нему пришла и прекратила его мучения, но нет же – его как старую куклу извлекают из запасников, отряхивают и говорят ему: бегом! – и не за горами день, когда он не будет помнить, за кого он воевал: фрицы, иваны, все порастет быльем, ничего не останется…

Вот и как мне было относиться к этому? Потапенко был всегда человек со странностями, а тут к нему пристал другой человек со странностями, и пусть он делал вид, что советуется со мной по-отечески, но я-то что? Что я? Лапал Потапенко учениц тоже от вселенской скорби еще лет пять назад? Любить былое уж куда легче, чем любить настоящее, но лишь в том случае, если этого былого ни тютельки не осталось в настоящем.

Словом, я насторожился и посоветовал отвести Потапенко на какой-нибудь фильм о войне. Мессершмитты, за Родину, за Сталина, и всякая такая дичь.

Спустя две недели этот хлопец снова явился ко мне. Сказал, что в кинотеатр он его не отвел, ветеран все рвался зайти в аптеку и просил прикупить ему цианид или стрихнин, но лучше всего цианид, потому что от стрихнина выворачивает внутренности, от мучений жизни он устал, и он хочет, чтобы смерть его была спокойна, и он будет смотреть на нас с памятной плиты и скалиться, потому что наконец-то узнает, что находится там, за пределом, за который за время