Сыночек. Милый... Ведь это после твоей смерти я стала такой вздорной. Когда ты ушел...

- Мама, закрой, - крикнул.

- Куда это тебя опять понесла нелегкая? - выскочила в коридор.

Улыбнулся устало и вместе с тем игриво.

- С друзьями, - вздохнул, - в паб.

- Опять гулянки ваши! - хмурюсь, зная - ничего тут не поделаешь - вырос мальчик. Не запретишь ничего, бессмысленно. Да и надежный он у меня, умница.

До сих пор вспоминаю с горечью, как он улыбнулся, кивнул и ушел. Помню, вижу, два вихра на затылке (так редко встречающееся явление), черных, как глаза цыганки.

Отпустила, не уберегла.

Можно ли рассказать, что значит похоронить ребенка? Шестимесячного ли или двадцатичетырехлетнего, как в моем случае? Попробуйте отрезать руку и закопать - не поймете и сотой доли тех страданий.

И вот он снова передо мной. Такой, каким запомнился.

Я не трогала сына и даже не дышала. Но не сводила с него глаз, рассматривала жадно, страстно: живой румянец на щеках, не такой как на затертом до дыр фото - настоящий; блестящие энергией серые глаза, что смотрели сквозь меня; каштановые волосы и то, как вздымается дыханием грудь.

Живой...

Добрый мой, милый мальчик. Родной мой.

Живой.

Было столько слов и никакой возможности сказать хоть одно. И только слезы, не то радости, не то горя, прозрачными жемчужинами стекали по щекам и прятались за воротник, неприятно щекоча.

Сыночек...

- Вы можете коснуться его, - подсказал провожатый, - не исчезнет.

Но я не шелохнулась.

- Он ведь не настоящий... - глухо утвердила, всем сердцем желая обратного.

- Это он, - ответил мужчина. - Это он... - Уклончиво.

И я не стала спрашивать дальше. Не нужны были убеждения и доказательства. Я ринулась вперед, обняла своего родного, единственного и любимого ребенка, прижала слабыми руками.

- Мамуля? - ожил он, смыкая вокруг сильные молодые руки. - Ты чего это? Ой-ой, ты меня раздавишь, мам.

И рассмеялся таким сильным, заразительным - живым смехом. Живым, черт побери!

Я прижалась к его груди, вдохнула знакомый, так давно потерянный запах.

- Сыночка, тридцать лет без тебя - это слишком много!

Он замолчал.

Мы долго стояли так, после много говорили, смеялись, шутили. Я посетовала, как сложно мне было без него, он покаянно поджал губы и ответил с жаром:

- Ты не понимаешь!.. Ведь много людей было вокруг! И все молча...

Желваки заходили, глаза блеснули.

Я вспомнила тут звонок милиционера:

- Мария Степановна Василькина?

- Да. А кто это?

- Из милиции вас беспокоят. Павел Даниилович Василькин - ваш сын?

Тонюсенький, высокий звон, где-то под темечком на границе стратосферы.

- Мария Степановна, вы слышите? Ответьте, пожалуйста, Павел Даниилович - ваш сын?

- ...Д-да.

Сын сжал мои ладони сильнее, заглянул в глаза:

- Мам, не замирай так... - вздохнул. - Он ведь ее за волосы тащил, мам! Прямо по улице! Тащил и пинал, урод!

Глаза мои снова увлажнились, вся промерзла до костей.

- Ужасно, мам. Нельзя такое не замечать... Просто нельзя!

И снова этот долгий, вопрошающий взгляд.

Это же я его воспитала, чего теперь ругать? Да и не на него сержусь! А все же попеняла:

- Она ведь даже показаний против того гада не дала! Испугалась. А ты вот... теперь...

Слова застряли в горле.

Он обнял меня порывисто, крепко.

- Мааам, - протянул и виновато, и игриво, в своем коронном стиле, вроде - "Ну опяяять!". И я рассмеялась, вспоминая наши мелкие ссоры и это его: "Мааам!".

И тут до меня дошло:

- А ведь тот подонок, что... - слова дались с трудом, - что... ножом... моего сына... Он тоже здесь? - спросила провожатого.

- Да, - все также нежно и спокойно ответил он, глядя куда-то в атласный потолок.

Я решительно встала с пола. Сын вскочил, конечно, быстрее, поддержал меня.

- Отведите меня к нему! - скомандовала и поковыляла, неловко переваливаясь с ноги на ногу, но сурово, решительно, стиснув зубы и сощурив слезящиеся глаза. Мимо равнодушных, молчаливых статуй. Смешное, полагаю, зрелище.

А в груди вновь проснулась, поднялась и закипела, булькая зелеными тягучими пузырями, застарелая обида, злость, замешанная на бессилии. Убийственный отвар.

Думались самые разные мысли, жестокие, страшные, пугающие, хотя я их старательно приманивала, голубила и тешилась ими.

- Могу я... его убить? - спросила по дороге, снедаемая злостью. Не уверена, что хотела услышать ответ. Важно было задать вопрос.

Слова прозвучали неожиданно холодно и решительно, и все сжалось внутри, обледенело.

- Да, - безмятежно ответил провожатый. Ничто не могло смутить его. - Идемте, покажу чем.

Он вывел меня к двум столам. Они размещались как раз в центре, хотя я видела подобные в начале. От них ряды людей расходились по помещению спиралью, причудливым лабиринтом жизни.

На одном из столов, большом ольховом, лежали несколько красиво упакованных коробочек с подарками, цветы, да еще что-то. Я не запомнила - было не важно. На втором же, громоздились самые разные орудия убийства и пыток: ножи, топоры, капканы, пистолеты всех веков, шила и даже спицы. Черт-те что! Такая нелепица...

Я схватила с края первый попавшийся нож и быстро развернулась. Рукой махнула провожатому, чтоб вел дальше. Тот не отреагировал на мой откровенно хамский, бесстыже-злой жест - просто пошел дальше.

Я не смотрела на людей, мимо которых мы проходили, не следила, куда идем. Предстояла роковая встреча, и я готовилась, собирая в кулак волю и решимость. Внутри мерзко щекотало отвращение.

"Он это заслужил!" - повторяла про себя. - "Проклятый гаденыш убил моего сына!".

А острый нож, зажатый в ладони, придавал мыслям веса, тяжести...

Я хотела подойти и просто ударить подонка острием: слева в живот, ровно под ребро, - как он ударил моего Пашку. И боялась поднять голову, чтобы случайно не встретиться взглядом. Впрочем, не помогло. Я увидела ненавистные светлые локоны, задолго до того, как мы подошли. Реденькие волосенки легко растрепались по лицу, но, под ними на лбу виднелась глубокая морщина, какая-то горестная, нелегкая. У убийцы были серые пронзительные, но не злые глаза. Обычные такие, может немного грустные. И тонкие длинные руки с грубыми рабочими ладонями. Они висели словно плети. Разве такими руками можно убить?

Я посмотрела на свои сморщенные маленькие кулачки, побелевшие костяшки.

- Это ведь не он? - ухватилась за мысль. - Он ведь жив-здоров, попивает чаек с родителями, да баранками закусывает? - спросила