Фабрицио поставил поднос на стол, и Франческа отметила, что записка Массимо все еще лежит там. Может, он тоже ее увидел. Выпей кофе и уходи.

«Нейшинал» продолжали петь, и в доме было тихо и уютно. Фабрицио сел на диван и тут же вскочил, с ненавистью глядя на подушку, едва ли не собираясь отвесить ей хорошего пинка, — комнату огласил пронзительный обиженный свист. Франческа прыснула против воли.

— Это утка моей дочери, — объяснила она, с улыбкой вытаскивая игрушку. — Не волнуйтесь, она в целости и сохранности.

Фабрицио рассмеялся. У него был теплый смех. Так мило. То, как он двигается, говорит, смеется. Мило. Даже завораживающе… Фабрицио аккуратно опустился на диван и подарил Франческе улыбку, искреннюю и светлую; взгляд у него был все еще меланхоличный, но такой глубокий. О чем ты думаешь? Отправь его восвояси, отправь его восвояси, и все. Диван был большим, но непонятно как они оказались рядом. А потом он сказал:

— У вас очень уютно.

Но Фабрицио не смотрел по сторонам, он смотрел на нее.

— Сахар? — спросила Франческа (Может, перейдем на «ты»? Что ты говоришь? Соберись).

— Да.

Она передала ему кофе и, вкладывая чашку в его руки, почувствовала приближение чего-то забытого. Того, что не случалось давно, очень давно. Оно пришло издалека и оказалось прямо здесь, сейчас. Несомненно, нужно было пересесть. Она не двинулась с места. Ей хотелось курить. Она вздохнула. Кажется, это ее ответ матери, повторявшей: есть только настоящее, только то, что происходит сейчас. Или нет, может, это что-то ее собственное, ее и ничье другое. Или не только ее, но и Фабрицио.

Массимо, вернись, все возвращайтесь, немедленно. А дом по-прежнему оставался тихим, загадочным, полным света и воздуха, как всегда. Казалось, он дышит и с каждым вдохом становится больше, но в то же время обстановка становилась все интимнее.

— Мне нравятся ваши рисунки, — «Фабрицио восхищенно взглянул на нее в этой атмосфере близости, понимания.

Она закусила губу, но не могла не улыбнуться в ответ.

— Брось, давай перейдем на «ты», — сказала она и коснулась своих волос и шеи, не осознавая этого.

— Что ты рисуешь?

(Как долго никто не спрашивал ее, чем она сейчас занята?)

— Ерунда, просто детская книга.

— Можно взглянуть?

И она без лишних раздумий встала, взяла ноутбук, положила ему на колени, села рядом, подтянув колени к груди, поставила босые ступни на диван (что ты делаешь?). Фабрицио рассматривал картинки — да, так близко, что сомнений в этом не возникало, — но она знала, знала, что он смотрит только на нее, и внезапно она отбросила запреты и решила жить только в этом моменте. Он повернулся к ней.

— Расскажешь мне, Франческа? — сказал он. Франческа. И ей захотелось ему рассказать вообще всё. Она потянулась к экрану — там могло быть все что угодно, они сидели так близко, что она не видела рисунков. Они впервые соприкасались телами.

Затем она почувствовала что-то, что-то такое, чего, кажется, никогда не испытывала или забыла, как это бывает, взглянула ему в глаза и внезапно сказала:

— Уже поздно. Прости.

И только потом, словно очнувшись ото сна, оба заметили: во дворе кричали.

На самом деле стало шумно несколько минут назад. Встревоженные голоса долетали до пятого этажа, но все происходило там, внизу, и, возможно, не требовало их внимания. Или они не хотели этого слышать. Но теперь крики усилились, стали очень громкими. Навязчивыми. И игнорировать их стало невозможно. Они переглянулись.

Звали на помощь. Франческа затрясла головой: нет-нет, не сейчас. Этот момент по праву принадлежал только ей.

Но Фабрицио бросился к окну (может, притвориться, что ничего не произошло и остаться тут? — но ты сама сказала: уже поздно… — да, знаю, но не хочу, чтобы он уходил… — это неправда, хочешь, еще как хочешь), и Франческа успела подумать: «Сколько у меня времени? Как долго я была вдали от всего? В этом моменте, только для меня одной. Десять минут? пять? меньше? Как долго длился этот взрыв, из которого я выбралась живой? Это неправильно!»

— Я иду туда. Ты со мной? — сказал Фабрицио и посмотрел на нее. Ты со мной. Они были так близки.

Они вместе бросились бегом вниз по лестнице, ежеминутно ожидая столкновения с какой-то смертельной опасностью. Спустились со своего пятого этажа и вышли во двор.

А там продолжали кричать.

22

Двор был полон людей. Все жильцы находились тут. Они безумно кричали. Бесцельно бегали взад-вперед. Франческа повернулась к Фабрицио. И не увидела его. Где ты?

Что случилось?

Она огляделась, пытаясь во всем разобраться. Заметила синьору Колетт, синьору Сенигаллиа, но потом все смешалось, она перестала различать лица.

— Что случилось? — испуганно спрашивала она. — Что случилось?

Ей никто не отвечал. Она видела только глаза. Глаза, полные ужаса. И эти глаза были на тех самых лицах, которые давным-давно — когда это было? — улыбались. Дети и взрослые метались по двору, и Франческа пыталась кого-то остановить, спрашивала:

— Что происходит? Что случилось? — но никто не отвечал.

Она бросилась в гущу толпы, одна из многих.

— Девочка! — раздался четкий пронзительный крик.

А потом ее сердце остановилось.

Девочка.

Какая девочка?

Нет, не может быть.

— Что случилось? Расскажите мне, что происходит! — теперь она тоже кричала. А потом увидела что-то красное. Ослепительный свет, исходящий из одной точки и заливающий все вокруг. Крошечная ярко-красная вещица, поглощающая все остальные цвета.

Браслет. Маленький красный браслетик.

Это красный браслет.

— Девочка!

Кто кричал? Где? Какая девочка?

Девочка.

Моя девочка? Где Анджела?

Нет!

Сердце Франчески разлетелось на тысячу осколков, и каждый осколок пробил насквозь один из жизненно важных органов. Ноги отнялись, дыхание, голос, кровь — все застыло. Она вспомнила кое-что, эта мысль словно выбралась из своего тайного убежища. Из памяти всплыло: она подумала «этот глупый кот», а потом кот умер. Кто его убил?

Кто-то.

Ты уверена?

Моя девочка. Больше не было внешнего и внутреннего, «сейчас» и «потом», были только тысячи ужасных образов, которые обрушились на нее. Девочка. Моя девочка. Где Анджела? Массимо написал в записке, что Анджела осталась дома, дома с ней, и спала. Почему она не пошла проверить, спит ли ее дочь? И что делала до того, как очутилась в гостиной, перед диваном? Что я натворила, что?

Боже, прошу тебя, что я сделала? Ничего не помню.

А потом к ней вернулась мысль, прежде приходившая тысячу раз. Здесь никогда ни с кем ничего не происходит, ничего хорошего, ничего плохого. Никогда.

Почему ничего ни с кем не происходит? Пусть даже что-то