— Робин спит — умаялся. Долгая дорога получилась. Разбудить его?

— Пускай сил набирается. Завтра вставать ни свет ни заря. Закон ранчо.

Уок прошел в дом следом за Хэлом.

Рослый, поджарый, даром что старик. А ступает как — непримиримость в каждом шаге. Голову несет высоко: вот, дескать, это моя земля, я ее обрабатываю и тем горжусь.

Дачесс шла последней, озиралась по сторонам. Перед ней простерся новый мир; новый, впрочем, лишь для нее — на самом деле всё здесь как в позапрошлом веке. Дачесс наклонилась, провела рукой по траве. Шагнула к амбарной двери, за которой были прохлада и сумрак. Резко пахло животными и навозом. Запах ошарашил, но не вызвал отвращения.

Хэл принес пиво столь холодное, что Уок не нашел в себе сил отказаться. Ну да, он в полицейской форме — и что? Они с Хэлом уселись на жестких деревянных стульях.

— Сколько воды утекло, — бросил Уок.

— Немало.

Одухотворенностью, детальностью монтанский пейзаж вполне тянул на портрет. Простора казалось в избытке. Такое количество не утоляет кислородный голод — таким количеством захлебываешься.

— Ну дела, — произнес Хэл.

Рукава его клетчатой рубашки были закатаны по локоть, открывая мускулистые предплечья.

Слово «дела» не раскрывало сути произошедшего — как, впрочем, не раскрыло бы ее и любое другое слово.

— Она видела?

Уок покосился на старика — но тот глядел прямо перед собой, на просторное поле.

— Видела. Полицейские не уследили, она шмыгнула мимо — и прямо в гостиную.

Хэл хрустнул костяшками пальцев в мелких шрамиках, спросил снова, гораздо глуше:

— А мальчик?

— Робин не видел. Вероятно, слышал крики или выстрел. Не знаю. Он об этом не говорит. Он был заперт в спальне. С ним врач беседовал, психиатр. И здесь ему тоже надо будет посещать психиатра. Я все устрою. Может, он вспомнит. Может, нет. Как знать, не лучше ли для него второй вариант…

В один долгий глоток Хэл ополовинил бутылку. Рука у него была коричневая от многих лет работы под открытым небом; запястье казалось слишком широким для ремешка недорогих часов.

— Я ведь их впервые вижу. Дачесс в пеленках помню — дочь в последний раз навещал, когда она только-только родилась. А Робин… — У Хэла сорвался голос.

— Дети хорошие, оба.

Прозвучало плоско, хотя по сути фраза была правдивей некуда: все дети в мире — хорошие, какие тут могут быть разночтения?

— На похороны приехать хотел. Не приехал, потому что зарекся. — Когда и от чего он зарекся, Хэл не объяснил.

— Церемония была короткая. Как только выдали заключение о… о смерти, так сразу и отпели. Стар покоится на приходском кладбище Литтл-Брук, рядом с Сисси.

Во время похорон Дачесс крепко сжимала ручонку Робина. Не плакала, на гроб смотрела как на вселенский уравнитель — которым, собственно, гроб и является.

Дачесс вышла из курятника. За ней увязался подрощенный цыпленок. Дачесс остановилась, сверкнула на цыпленка взглядом, словно он мог представлять опасность.

— Вылитая мать, — обронил Хэл.

— Верно.

— Я для них комнату подготовил. Вместе будут жить. Робин в бейсбол играет?

Уок улыбнулся. Он не знал насчет бейсбола.

— Я купил ему мяч и перчатку.

Дачесс между тем успела заглянуть в автомобиль, убедиться, что Робин спокойно спит. Теперь она шла обратно к амбару, по-прежнему с подозрением косясь на цыпленка.

Хэл кашлянул.

— Винсент Кинг. Много лет я этого имени вслух не произносил… Надеялся, что больше не придется.

— До сих пор он не сказал ни слова. В ту ночь я обнаружил его в кухне у Стар. Он сам вызвал полицию. Сильно сомневаюсь насчет его виновности.

Уок старался говорить убедительно — чтобы Хэл не почуял, что он, Уок, отстранен от следствия, что парни из полиции штата не обязаны — и не станут — хотя бы держать его в курсе.

— Он под стражей, — сказал Хэл.

— Официальное обвинение еще не предъявлено. Винсента можно освободить под залог. Пока ему вменяют только нарушение комендантского часа.

— Но это ж Винсент Кинг.

— Неизвестно, виновен ли он в смерти Стар.

— Я вот в церковь хожу, а в Бога не верю. По твоей логике, Уок, Кинга в тюрьму просто так посадили, а не потому, что он убийца.

Чеканное лицо, на котором вытравлена история тридцатилетней давности, трагедия с продолжением.

Хэл снова хрустнул пальцами.

— Священник говорит, мы до исходной точки добираемся — и всё по новой начинаем. Если б я хоть на секунду поверил, что Сисси не в деревянном ящике под землей лежит, а где-то в другом месте находится, пусть даже и не в раю, мне бы легче стало. А я не верю, и всё тут. Но стараюсь. Каждое воскресенье с неверием борюсь.

— Мне очень жаль.

— Ты ни при чем…

— Я не только о Сисси — я о вашей жене. Я ведь вам тогда соболезнования так и не выразил.

Про это писали в местной газете. Мать Стар они увидели не ранее, чем в первый день суда. Мэгги Дэй вошла в зал, ошарашила, потрясла. Эти ее белокурые волосы, эти глаза; это ощущение, что совсем недавно она была бесподобна, что внезапное горе сшибло с нее красоту.

— Она Винсента жалела. Сказала: нельзя, чтобы мальчишке впаяли срок как отпетому злодею; и что раздавлена приговором. — Хэл допил пиво. — А потом Стар ее… обнаружила. У нас репродукция висела на стене — помнишь?

— Помню. Линкор «Отважный»[18].

— Небо там какое — пожар сплошной. Так вот она — Мэгги — сидела прямо под картиной; получалось, будто у нее нимб.

— Бедная ваша жена.

— Она хотела быть с младшенькой, — просто сказал Хэл. Как будто у жены и матери не было и быть не могло никаких дополнительных мотивов для суицида. — Винсент Кинг — раковая опухоль моей семьи.

Уок приложил ко лбу холодную бутылку.

— Послушайте, Хэл. Там, в Кейп-Хейвене, остался один тип… его имя Дикки Дарк. Он и Стар… в общем, вы поняли. Так вот: Дарк был груб с вашей дочерью. — Уок взглянул на старика, но тот, чтобы не выдать эмоций, лишь плотнее сжал губы. — Не знаю, при чем тут Дачесс. Только за несколько дней до трагедии со Стар кто-то поджег клуб, принадлежавший этому самому Дарку. Сгорело все дотла.

Хэл перевел глаза на внучку. Дачесс, хрупкая, миниатюрная, терялась среди бесконечных акров.

— Едва ли Дикки Дарк теперь, после случившегося, рискнет искать детей.